— А виконта еще не привезли?

— Этого не могу вам сказать: я спал очень крепко и ничего не слыхал.

— Мне думается, что он уже здесь, — сказала герцогиня.

— Разве? — спросил Перпиньяно. — Следовательно, вы скоро его увидите?

— Должно быть.

— А вы не подумали, синьора, какой вы подвергаетесь при этом опасности? — продолжал венецианец.

— А именно?

— Да ведь при неожиданной встрече с вами виконт может невольно выдать вас криком радости.

Герцогиня побледнела. Замечание Перпиньяно ударило ее точно обухом по голове. Жених ее, действительно, должен будет чем-нибудь проявить свою радость, внезапно увидев невесту после стольких месяцев разлуки и притом в таком месте, где он менее всего мог ожидать ее. Тогда все погибло.

— Да, синьор, вы правы: я об этом не подумала, и дело очень скверно… Как бы предупредить виконта?

— Постараюсь придумать, синьора, — вмешался Никола. — Я принадлежу к вашему отряду, поэтому думаю, что мне не особенно трудно будет получить доступ к пленнику, если, разумеется я найду приличный предлог.

— Хорошо. Я вполне полагаюсь на вас, Никола. Опасность, на которую мне сейчас указали, больше той, которая угрожала нам со стороны шиабеки.

Элеонора сделала им прощальный знак рукой и вернулась в проход, где ее ожидали невольники.

— Ведите меня, — приказала она им.

Не без внутренней тревоги вошла она в столовую, где уже была вчера. Гараджия, сиявшая красотой и одетая особенно пленительно — в розовый бархатный корсаж и голубые шелковые шаровары, — сидела за столом, перед дымящимся ароматным кофе. Голову турецкой красавицы обвивала легкая розовая шелковая чалма с алмазной эгреткой, на шее было ожерелье из крупного жемчуга с роскошной золотой, осыпанной бирюзой, застежкой, в ушах сверкали изумрудные серьги с алмазными подвесками необычайной величины. Возле нее, на оттоманке, лежал плащ из тончайшей белоснежной шерсти с богатым золотым шитьем.

— Христианин прибыл нынче ночью, — сказала она герцогине, обменявшись с ней обычными приветствиями. — Он ожидает за воротами крепости.

Элеонора употребила невероятные усилия, чтобы не выдать охватившего ее волнения.

— Его привезли из болот? — небрежно спросила она, чтобы только сказать что-нибудь.

— Да, по моему распоряжению.

— Он очень изнурен?

— Да, зачумленный воздух той местности едва ли кому полезен… Но вот кофе. Кушай, мой прекрасный витязь, и не думай об этом неверном псе… Но если тебе уж так жаль этого христианина, то утешься мыслью, что мягкий климат Венеции его поправит, если только верно, что Мустафа намерен послать его дышать воздухом Адриатического моря… Так ты желаешь отбыть с ним поскорее, эфенди?

— Да, Гараджия, если ты не имеешь ничего против этого.

— По отношению к этому пленнику — ровно ничего, — ответила молодая турчанка, пронизывая своими черными глазами мнимого юношу. — Досадно только, что мне не будет доставать сегодня вечером твоего общества. Ты заставил было меня забыть, что я нахожусь в этом скучном орлином гнезде, где нет ни одной души, с которой я могла бы поделиться словом… Но ты ведь скоро вернешься, Гамид, не правда ли? Ты обещал мне…

— Непременно вернусь, Гараджия, если только не буду убит Дамасским Львом…

— Убит?.. О нет, это невозможно! Дамасскому Льву не одолеть тебя, мой доблестный рыцарь. Я видела, как ты владеешь оружием… Кто победил Метюба, первого бойца нашего флота, тот победит и Мулей-Эль-Каделя… Ты, самый молодой в турецкой сухопутной армии, будешь вместе с тем и самым храбрым, я обращу на это внимание самого падишаха… А ты не обманешь меня, Гамид? — продолжала она чуть не со слезами в голосе, заглядывая юноше в глаза. — Ты скоро вернешься ко мне?

— Надеюсь, Гараджия…

— Ты дал мне слово!

— Да, но ты забываешь, что жизнь человека в руках Аллаха и Его пророка.

— Аллах и Магомет не будут настолько жестоки и не отнимут у тебя жизни во цвете лет. Райские гурии еще много лет подождут тебя… Но я вижу, ты сгораешь от нетерпения покинуть меня…

— Не покинуть тебя, а исполнить свою обязанность, Гараджия. Я — солдат, и Мустафа мой верховный начальник.

— Ты прав, Гамид: ты пока еще обязан повиноваться… Ну, так едем. Я уже приказала приготовить лошадей и конвой. Хочу проводить тебя до берега.

Набросив на плечи свой белый плащ с капюшоном, который накинула на голову, так что он закрыл и верхнюю часть лица, она быстро вышла из столовой в сопровождении Элеоноры и невольников, до того времени стоявших на страже у дверей.

На крепостной площади перед подъемным мостом было выстроено два отряда всадников, ожидавших выхода внучки великого адмирала и сына мединского паши. Один из этих отрядов состоял из греческих ренегатов, Перпиньяно, Эль-Кадура, дедушки Стаке и его молодого земляка Симеона, другой — из двух десятков янычар, вооруженных с головы до ног, с тлеющими фитилями пищалей.

Посередине между этими двумя группами находился всадник на вороной лошади. Это был молодой человек, лет около тридцати, высокий, с бледным, изможденным, но благородным лицом, карими глубоко ввалившимися глазами и длинными усами. Вместо богатых разноцветных шелковых и бархатных одежд, сверкающих золотом, серебром и драгоценными камнями, которые носили в то время знатные турки, на этом человеке был грубый казакин из темного холста, такие же шаровары, заправленные в старые, стоптанные сапоги и сильно поношенная феска, прежний ярко-красный цвет которой превратился в бурый.

Неестественно блестевшие глаза его были пристально устремлены на герцогиню, между тем как по всему его телу пробегал судорожный трепет. Он не издал ни одного звука и из боязни выдать себя хоть словом кусал себе губы до крови.

Элеонора, сразу увидевшая его, сначала побледнела, как смерть, потом щеки ее разгорелись таким ярким румянцем, точно вся кровь хлынула ей в голову.

— Вот и христианский пленник, — сказала Гараджия, указывая на него рукой. — Может быть, ты уже видел его раньше, Гамид?

— Нет, — отвечала Элеонора, делая над собой усилие, чтобы не выказать своего волнения.

— Мне говорили, что его немного лихорадит. Но это вполне понятно: пребывание среди болот не может ни для кого пройти бесследно, — говорила Гараджия с такой небрежностью, словно дело шло не о человеке, а о пучке рисовой соломы. — Морской воздух принесет ему пользу, освежит его, так что он явится в Фамагусту не в таком дурном виде… Постарайся вообще подлечить его, эфенди, чтобы не говорили, что я слишком жестоко обращаюсь с христианскими пленниками. Обещаешь ты мне это Гамид?

— Обещаю, Гараджия, будь покойна, — немного глухим голосом ответила герцогиня.

В это время Гараджии и мнимому Гамиду были подведены великолепно убранные огненные кони, на которых они и поспешили сесть.