До того как умер Санни, Гэри всегда жил одним до­мом с дедом, не считая короткого времени, когда был женат, и первых восьми лет своей жизни, проведенных с родителями, о чем он волевым усилием запрещает се­бе вспоминать. Зато он хорошо помнит все о своем де­де. Он знал, в котором часу Санни встанет утром с по­стели и когда вечером ляжет спать и что он будет есть на завтрак, который по будням неизменно состоял из пшеничной соломки с молоком, а по воскресным дням — из оладий, намазанных патокой и джемом. Гэри близко сходится с людьми, и в городе у него полно дру­зей, но у него такое чувство, что никогда и никого не знал он лучше, чем женщину, которая писала это пись­мо. Как если бы кто-то сквозь оконце в макушке поддел на крючок часть его души. Он был так поглощен слова­ми, написанными ею, что любой прохожий мог бы од­ним пальчиком столкнуть его с кресла. На спинку кресла мог бы сесть стервятник, гриф-индейка, закле­котать ему прямо в ухо, и Гэри не услышал бы ни звука.

Затем он пошел домой и сложил чемодан. Позвонил в прокуратуру своему закадычному приятелю Арно, со­общить, что напал на след сожительницы Хокинса и едет ее искать — что, разумеется, было правдой лишь отчасти. Не о сожительнице Хокинса думал он, когда просил двенадцатилетнего соседа каждое утро заходить к нему кормить и поить собак, и после, когда отводил лошадей на ранчо к Митчеллам, где их будут держать бок о бок с арабскими красавцами, не им чета, у кото­рых они, бог даст, наберутся немного ума-разума.

Вечером Гэри был в аэропорту. Успел на семичасо­вой рейс в Чикаго и ночь провел, поджав свои длинные ноги, на скамейке в чикагском аэропорту О'Хэр, где ему предстояла пересадка. Письмо от Салли он перечи­тал еще дважды в самолете и третий раз — во время лан­ча, за яичницей с колбасой в элмхерстской закусочной в районе Квинс. Даже когда он кладет письмо назад в конверт и засовывает поглубже в карман пиджака, оно возвращается к нему вновь. Целые фразы, написанные Салли, складываются у него в голове, наполняя его по­чему-то необъяснимым ощущением лада с самим со­бой — не из-за того, что сделано в прошлом, а в предви­дении того, на что, возможно, он идет сейчас.

У бензоколонки на Развилке Гэри спрашивает, как ему ехать дальше, и покупает банку холодной кока-ко­лы. Сворачивает не туда, проезжая мимо спортплощад­ки, но потом все-таки выезжает к нужному дому. Когда он смотрит, куда поставить взятую напрокат машину, Салли находится на кухне. Помешивает томатный соус в кастрюльке, стоящей на задней конфорке, пока Гэри, сделав полукруг, ставит «хонду» на подъездной аллее, внимательно оглядывает «Олдсмобиль», стоящий пе­ред домом, и сверяет аризонский номер с тем, который значится у него в бумагах. Когда он стучится в дверь, Салли откидывает на дуршлаг горячую вермишель.

— Одну минуту, — отзывается Салли своим деловым, строгим голосом, и звук его ударяет Гэри в голову, словно хмель.

Отсюда можно и не выйти невредимым, это ясно. Здесь может завариться такое, что потом не расхлебаешь.

Салли распахивает перед ним дверь, и Гэри, глядя ей в глаза, видит в них себя вверх ногами. Он погружа­ется в лучистый омут серого цвета и тонет, идет ко дну и ничего не может поделать. Дед как-то рассказывал, что таким манером ловят тебя на удочку ведьмы — зна­ют, как свойственна мужчинам любовь к самим себе и как далеко они позволят себя завлечь ради удоволь­ствия созерцать свое отображение. Если судьба сведет тебя лицом к лицу с такой женщиной, наставлял его дед, — поворачивайся и удирай и не осуждай себя за трусость. А кинется вдогонку — тем более если она при оружии и кличет тебя истошным голосом, — хватай ее за горло и тряси что есть силы. Однако у Гэри, понят­но, нет ни малейшего намерения так поступать. Он на­мерен тонуть, и чем дольше, тем лучше. Волосы у Салли выбились из-под резинового колеч­ка, которым были схвачены. На ней шорты, заимство­ванные у Кайли, и черная майка-безрукавка из гардеро­ба Антонии; пахнет от нее луком и томатным соусом. Она озабочена и не в духе, как бывает каждое лето, ко­гда нужно собираться в дорогу перед поездкой к тетуш­кам. Бесспорно, красива — по крайней мере, на взгляд Гэри Халлета — и в точности такая, какой ему представ­лялась по письму, но только лучше и ближе — рукой по­дать. У Гэри от одного ее вида спирает дыхание. В голо­ву лезут мысли о том, чем можно было бы заняться с нею, окажись они наедине за закрытой дверью. Он дол­жен следить за собой, иначе может забыть, для чего во­обще сюда явился. Может наделать серьезных ошибок.

— Да, вы ко мне?

Мужчина, стоящий у нее на пороге в покрытых пылью ковбойских сапогах, долговяз и тощ, как живое воронье пугало. Лица не разглядеть, не задрав голову. Когда она видит, какими глазами он смотрит на нее, она пятится назад.

— Что вы хотите? — говорит Салли.

— Я из прокуратуры. Аризонской. Прямо с самоле­та. С пересадкой в Чикаго.

Гэри знает, что это звучит дико, но, вероятно, так будет звучать все, что ни скажи он в эту минуту.

Гэри Халлету нелегко приходилось в жизни, и по его лицу это видно. Оно прорезано глубокими морщина­ми, какие рано иметь в его годы, на нем крупными буквами написано одиночество, это заметно с первого взгляда. Он не из тех, кто таится и скрытничает; вот и сейчас он не скрывает своего интереса к Салли. Салли просто не верится, как это можно позволить себе вот так, в открытую, пялиться? Иметь нахальство так уста­виться на нее с ее же собственного порога?

— Вы, очевидно, ошиблись адресом, — говорит она.

И сама слышит нотки замешательства в своем голо­се. Это все оттого, что у него так потемнели глаза. Что он как будто видит ее насквозь.

— Вчера пришло ваше письмо, — говорит Гэри, словно это ему она писала, а не своей сестре, у кото­рой, судя по тем советам, которые давала ей Салли, нет никакого царя в голове, а если и есть, то она с ним не считается.

— О чем вы, не понимаю, — говорит Салли. — Я ни­какого письма вам не писала. Я даже не знаю, кто вы такой!

— Гэри Халлет, — представляется ей Гэри.

Он лезет в карман за ее письмом, как ему ни жалко с ним расставаться. Если б судебные эксперты обсле­довали письмо на предмет отпечатков пальцев, то об­наружили бы, что все оно захватано его руками, — он уж не помнит, сколько раз разворачивал его и склады­вал снова.

— Это письмо я отправила сестре сто лет назад. — Салли глядит на письмо и переводит взгляд на незна­комца. Ее охватывает предчувствие, что надвигается нечто, с чем ей не справиться. — А вы его открыли!

— Оно уже было распечатано. Должно быть, затеря­лось где-то на почте.

Покуда Салли решает, врет он или говорит правду, сердце в груди у Гэри трепыхается, словно рыба на песке. Он слышал, что с другими так бывает. Живет че­ловек, занимается своим делом, как вдруг — бабах, и кончено. Сражен любовью наповал, и ему уже не вы­прямиться больше во весь рост.

Гэри крутит головой, но в ней от этого ничего не проясняется. От этого только двоится в глазах. На мгновение он видит сразу двух Салли, и ему жалко вдвойне, что он присутствует здесь в официальном ка­честве. Он заставляет себя вспомнить о мальчишке-студентике. О кровоподтеках по всему его лицу, о том, как он, корчась в судорогах, бился, должно быть, голо­вой о металлический каркас кровати, о деревянные по­ловицы. Одно Гэри знает совершенно точно: никогда такие, как Джимми Хокинс, не ведут игру на равных.