— Пожмурься, пожмурься напоследок-то, — топчась у телеги, сказал Корней. — Заходит солнышко. Но мы-то еще погреемся подле него, а тебе это удовольствие в остатний раз.

Кила притащил шкворень и Мишкино ружье. Браконьеры уложили на телегу последние тяжелые и влажные мешки с мясом. Потом запрягли корову, напились из ключа, а Корней даже умылся.

— Ну дак чо, паря, кончать надо с лесничком-то, — лениво и буднично сказал Корней.

Кила подал напарнику ружье лесника и патронташ. Мишка сжался комочком, изо всей силы крепился, чтобы не закричать — классный стрелок Корней, хоть и об одном глазу. Солнце уже совсем завалилось за край леса, не слепило глаза.

Мишка видел, как Корней перебирает патроны, разглядывает их, прикидывает вес на широкой ладони. «Только бы из середки два старых патрона не вытянул, — думал Мишка, — в них литые пули. Остальные патрончики так, бекасинчик». Но именно их и вытянул Корней первыми. Чем-то они ему не понравились — видом своим, наверное, и он их сунул обратно. А в стволы зарядил две новенькие гильзы.

— Ты чо, Корней, и взаправду стрелять будешь?

— А чо делать-то остается? Не одному мне ты поперек горла стоишь, Михалко. И откуда ты взялся такой антихрист? Беда с тобой. А без тебя — воля нам. Эвон как подфартило — на цельный год мы с соседом солонинкой теперича обеспечены. Так что извиняй.

Между ними было метров пятнадцать, не больше.

— Трус ты, Корней, и гад. На связанного пацана с ружьем… Все равно тебя дед Яков обратает.

— А мы и Яшку… тем же макаром.

Он вскинул ружье и, почти не целясь, выстрелил дуплетом.

Боли Мишка сразу не почувствовал, и даже сознание осталось ясным. Но от хлесткого удара двух зарядов бекасина и от испуга он дернулся, ударился головой о ствол березы и свалился лицом в траву.

Мимо протопал Корней, закинул в камыши ружье и патронташ, подозвал Килу.

— Теперь твой черед. Отволоки его за камыши и сунь под лабзю. (Лабзя — это кочующие торфяные островки на стареющих озерах. На них строит домовники ондатра, гнездятся утки и чайки. Болотные же лабзи почти сплошь покрывают воду или тину, а зачастую бездонную трясину.)

Кила хотел развязать Мишку, поди жаль стало ремня сыромятного, но Корней матерно заругался от телеги. Добытое-то мясо надо было успеть оттартать к рассвету до Гусиновки, поэтому Кила и заторопился. Перехватив Мишку одной рукой, он потащил его в камыши. Мишка расслабился, обвис макарониной, пусть думают, чо он не живой совсем.

Еще не продравшись сквозь камыши, Кила ухнул по пояс в тину. Дернулся влево, вправо, нащупал скрытую тропу и уже осторожно пошел дальше, пробуя каждой ногой, где потверже. За камышами как бы новый берег образовался. Вот тут Кила и сплоховал, споткнулся о кочку. Вместе с Мишкой он пролетел метра два, плюхнулся врастяжку, но то ли в испуге, то ли по простой привычке сберечь то, что несешь, он, падая, вытянул руки вверх и вперед. Мишка пролетел дальше, прямо на податливую, как перина, лабзю, а Кила боком с головой угодил в илистое месиво.

Кила барахтался, дрыгал ногами и уходил все глубже в топь. Однако чудом каким-то сумел перевернуться и высунуть голову на поверхность.

— Корне-е… Корней Его-о… — хрипло и совсем негромко позвал Кила своего напарника, отплевываясь от ила и молотя руками по зыбучей ряске.

Мишка провалился в податной лабзе и поэтому только краем глаза видел лысоватый затылок Килы да руки его в болотной жиже и зеленой ряске.

— Т-тону-у-у! — вскинулся над болотом визгливо-скрипучий от страха голос, и Кила еще проворнее замолотил длинными руками. — Ко-орней!

С той стороны камышей откликнулся одноглазый:

— Ты што, холера, базлаешь на весь лес?

— Тону-у!

— Дура! Ты по-собачьи греби.

— Оно затягиват!.. — вопил Кила. — Ноги-то затягива-ат!

— Ты молоти ими, сатана, молоти ногами-то, коль жить охота.

— Ы-ы! — по-звериному заорал Кила. — Мочи нету-у! Сусе-от, затягиват меня-а!

— Эй-эй! Ты всерьез, што ли?

— Ну-у!

— Тоды не шевелись, гада ползучая! Не трепыхайся! Я счас осинку тебе…

Раздалось несколько ударов топора, хрустнуло падающее на камыши дерево.

— Ну чо, достала?

— Не-е…

— У-у-у… — зарычал Корней и начал рубить другую осину. Кила уже не трепыхался, а, раскинув руки и задрав голову, ждал с выпученными от страха глазами, успеет или не успеет Корней срубить спасительное дерево, прежде чем трясина затянет его длинное и тощее тело в свою бездонную пучину.

О том же думал и Мишка Разгонов. Болотная лабзя медленно оседала под ним, и он уже почти сравнялся с ее темно-зеленой поверхностью, наполовину погрузившись в синюю холодную воду, не знавшую солнечного света. Но Мишка ничего не мог поделать с этим. Он мог только согнуться еще больше или распрямиться как гусеница — ловко этот живодер Корней перетянул ему руки и ноги.

Тень, уже не вечерняя, а почти ночная тень накрыла поляну, камыши и болотину. Кила тонко поскуливал. Корней ругался, сыпал заковыристые проклятия на голову напарника и рубил все азартнее.

Чуть развернувшись жиденькой кроной, большая осина с тяжким стоном ухнула, припечатала хлыстом камыши, накрыла вершиной Килу и до Мишки Разгонова достала.

— Ты жив ешо там? — хрипло позвал Корней.

— Живо-ой… — отозвался Кила и, судорожно цепляясь за хрупкие ветки, начал со стонами и хрипом тащить сам себя из болотной утробы.

Мишка не видел, как выбрался Кила по дереву на берег. Сам он уже сильно вдавился в лабзю, да и вершинка осины прикрыла сверху. Только услышал, как спрашивал Корней:

— Сосед, ты, што ли, ползешь?

— Я-а…

— Тьфу, мать твою разэтак! А я думал — сам черт лезет из болота. Портки-то где оставил?

— И сапоги там…

— А лесничок?

— Он первый нырнул. И не пикнул даже.

— Каюк, значит?

— Ну…

— Дело. Теперь дай бог ноги твоей коровенке. Телегу-то нагрузили — куда с добром.

Вскорости поляна опустела. Тихо подкралась короткая ночная дрема. В середине болота ухнула выпь. Пропищал спросонья куличок. Где-то скрипнула сушина.

Колыбелька, в которой, скрючившись, лежал на боку Мишка, все больше проваливалась и наполнялась холодной водой. Потянуло застоявшейся травяной прелью. Мишка медленно, с усилием распрямился, перевернулся на спину. Сквозь прохладные листья глядели сверху и перемигивались чистые звезды. «Скоро полночь, — подумал Мишка. — Что же теперь делать? В воде долго не пролежишь, лабзя — постель ненадежная, затянет. Да и спать охота. Без еды еще можно потерпеть, а без сна совсем квелый становишься».