Возвращает путешественников на землю луна. Она появляется в просветах между соснами, ее матовый луч падает на воду, и к ребятам бежит блистающая, чешуйчатая дорожка. Звезды исчезают.

— А луна зеленая, — вздыхает Аленка. Ей начинает казаться, что это вовсе не луна, а круглый зеленый фонарь, подвешенный на соснах. — И у тебя, Миша, глаза зеленые. Это потому, что ты лесной человек, да? Скажи, почему тебя зовут то лесником, то лесничим?

— Был у нас и лесник, был и лесничий. До войны еще. Лесник — просто сторож, и все. А лесничий уже специалист, хозяин в лесу и над деревьями, и над зверьем. Тут он соображать должен, где можно лес пилить, а где нельзя, как птиц поменьше губить, где зверям подсобить в голодные зимы. По-моему, так: кто в деревне живет, обязательно должен быть маленько и лесником, и лесничим. Тогда бы лес и живность разная в нем не убавлялись.

Аленке стало зябко. Она потеснее прижалась к Мишке. Он укрыл ее пиджаком.

— Почему у тебя так громко тукает сердце? — шепотом спрашивает Аленка.

— А хочешь, я тебе что-то скажу? — еще тише спрашивает она.

— Скажи.

Она заглянула ему в глаза и сказала:

— Если мы слышим, как бьются наши сердца, значит, мы совсем с тобой родными стали. Ты не сердишься, что у тебя вдруг сестра объявилась? Ты, пожалуйста, не сердись, это война виновата…

— Ну что ты, Аленка. Ты даже сама не представляешь, как это здорово, когда есть сестра. Мы вот друзья с Юлькой. Я ее насквозь вижу и понимаю. Но мы с ней можем поругаться или даже подраться. А сестра — совсем другое дело. Да за сестру… В общем, я никому не дам тебя в обиду. Ты это запомни на всю жизнь.

— Спасибо, Миша…

Аленка притянула его за шею и поцеловала в щеку.

Они долго сидят молча. «Как хорошо, — думает Аленка, — что я работала наравне со всеми, и председатель Тунгусов меня тоже благодарил за помощь колхозу, а еще хорошо, что рядом есть Миша. С таким братом мне теперь ничего не страшно».

Потом они поднимаются и тихо идут по выпавшей росе к дому. Аленка оборачивается к Мишке и шепотом спрашивает:

— Миша, а ты не знаешь никакой сказки о звездах?

Он не спешит с ответом. Вот они сейчас поднимутся на взгорок к дому, и тогда Мишка скажет так же тихо: «Нет, Аленка. Не придумали еще сказок о звездах. Но, наверное, скоро придумают».

В душную июльскую ночь кто-то подпустил Михалке Разгонову красного петуха. Головешки остались бы от дома лесничего, если бы накануне Егорка не выпил с полведра квасу и ему не приспичило.

Выскочил он на крыльцо, а тут огонь и две тени посреди двора. Заорал с перепугу Егорка благим матом:

— Стой! Стрелять буду!

Тени метнулись к лесу, растворились в нем — Егорка и не разглядел поджогщиков. Выбежали на крик и Мишка с Аленкой. Хоть и спросонья, но огню не дали разгуляться, успели залить водой из бочки, что всегда стояла у стоков крыши.

В суматохе не успели шибко-то напугаться. И лишь когда трескучий огонь сник и вернулась привычная тишина, Аленка запоздало струхнула:

— Ох, мальчишки, ужас-то какой! Неуж взаправду настоящие разбойники у нас были?

— Дед Яков чо говорил? Чо говорил? Вот! — Егорка ткнул пальцем в обгорелый угол дома, замигал, пучеглазо таращась на приятелей. — Надо лететь в деревню, участкового звать.

— Може, надо. А может быть, и не надо, — Мишка оглядел двор лесничества, с опаской и интересом послушал, нет ли каких чужих звуков с той стороны леса, куда, по рассказу Егорки, скрылись ночные гости. — Участковый-то в Новогеоргиевке, пока дозовешься. Да и не случилось ничего страшного. Дом-то целехонький.

— Ты чо задумал, Мишка, чо задумал? — Егорка в ознобе передернул плечами. — Укокошат нас тут, вот тогда узнаешь, как ничего не случилось.

Аленка, хоть и перепугалась не меньше Егорки, при этих словах прыснула:

— Как он узнает потом, если нас сперва укокошат?

— Так дед же Яков…

— Вот заталдычил, — перебил друга Мишка. — Айда в дом, чего лясы точить среди ночи.

Уговорили Аленку лечь спать, а сами до утра дежурили возле окон с ружьями, но гости больше не объявились.

Чуть рассвело, Мишка прошел до опушки. Следы нашлись сразу. Бежали двое и наследили, конечно, как бегемоты. Один даже о муравейник споткнулся и разворотил кучу: мураши суетятся, спасают белые куколки, перетаскивая их в уцелевшую часть муравейника.

«Пока роса не спала, надо бежать по следу», — решил Мишка и вернулся к дому.

Егорка сидел на крыльце, чесался как шелудивый щенок и с подвыванием зевал.

Мишку это развеселило. Он сел рядом, спросил:

— Чего спать не ложишься?

— Мне домой надо. А тут… А там мамка наказывала в огороде картошку окучивать.

— Ну вот! Сперва дед Яков смылся, уже неделю нос не показывает. Теперь ты лыжи навострил.

— Дед Яков сено косит. И тебе пора сено косить.

— Успею. Лесная трава не горит.

— У тебя не горит, а мне маманька уши оторвет, если я картошку не окучу.

— Ладно. Бери тогда Аленку и топайте вместе в Нечаевку. Нечего ей одной-то здесь с перепугу вздрагивать.

— А ты?

— Сбегаю до грани… — он задумался, так как и сам еще не успел принять решения. Но ведь поджог-то был. И никто сейчас не подскажет Мишке, что делать. Надо срочно самому все решать. — Ну а по грани, наверное, шурану до старого кордона деда Якова.

— Ого! В день не управишься.

— Про то и говорю. Завтра лишь к вечеру прибегу в Нечаевку.

— А если не прибежишь?

— Куда я денусь…

— Ты хоть скажи, зачем идешь?

— Да и сам толком не знаю. А шкодят гусиновские. Корней одноглазый, поди, с приятелем. Больше некому. Пожар — так, заделье. Чего-то они похлеще придумали. Ну, вот и надо бы досмотреть. Ты как думаешь, а?

— Вот что, Михалко, ты шибко не нарывайся. Може, они тебя заманывают. Грозились же. Эти гусиновские без царя в голове. Им што война, што мать родна.

— Там видно будет.

Собирался Мишка недолго: опоясался патронташем, сунул за пазуху две вчерашние лепешки, проверил в карманах спички и складной ножик. Закинув за плечо двустволку, подмигнул Егорке, ободряюще торкнул его по спине.

— Ну, побежал я.

На другой день поутру Яков Макарович Сыромятин дотошно и с пристрастием (уши чуть не оборвал) допытывал Егорку. Тот пучил глаза, икал с перепугу и в который уж раз вспоминал о происшествии в лесничестве. Рассказ его с каждым заходом обрастал все новыми и новыми подробностями. И только после того, как добавить Егорке стало уже нечего, дед размашисто написал несколько слов на оторванной от тетради корочке и приказал: