сказать. В дверях гостиной Алексей с мальчиком, держащим в руках что-то малиновое, пестрое, в передней — худенькая девочка с двумя косами вдоль спины и запыхавшаяся Евгения, с трудом носившая семимесячный живот. — «Привет!» — «Привет!» обменялись репликами взрослые, а Максим направился к пришедшим, протягивая вышитый платок.

— Это тебе мама-Женя, Катя для тебя специально самый лучший на базаре выбрала. А это для Виктории — пояс кавказский. Такие невестам дарят! И торжественно, как суворовец на балу, подошел к Виктории…

Рано утром они все вчетвером поехали на Архангельский конезавод. В электричке их принимали за семью и уступали место беременной Евгении. Они вышли в тамбур — Алексею хотелось курить, а Жене — постоять рядом, да и поясницу сильно ломило.

— Ты изменился. Куришь вот. И седина появилась.

— Еще бы — «трудная цирковая жизнь», — улыбнулся Алексей. А еще голова иногда страшно болит дня по два — по три, это последствия той травмы, колено левое шалит — привычный вывих — да что там говорить, пенсионер!

— Зато уважаемый мэтр! Представляю как тебя ученики любят и актеры уважают, — добавила Женя, зная о новом поприще мужа, как тренера и как постановщика.

— А знаешь, не так уж плохо вышло. Ученики замечательные есть да и с Максимом мне крупно повезло. Как специально для манежа парнишка создан. Он меня сильно выручил тогда… В общем, когда одиноко было. Спасибо, что отдала… Да ты сама сейчас увидишь, его к лошадям как магнитом тянет. Вот ведь мистика — моя заговорила наследственность!..

На конезаводе Алексея встречали с распростертыми объятиями — он у них и консультант, и эксперт на аукционах и покупатель.

Гостям показали конюшни с именитыми производителями и баснословно дорогим элитным молодняком, а потом отвели к манежу, где объезжали лошадей специальные жокеи. Евгения пропускала мимо ушей комментарии сопровождавшего инструктора-коневода, расписывающего со знанием дела достоинства своих питомцев и вдруг увидела как рванулась вперед Виктория, выпустив ее руку. Завидя Алексея, ведущего под уздцы вороную крепкую кобылку с маленьким седоком на спине, девочка, сохранявшая до того момента взрослое молчаливое достоинство, кинулась навстречу, голося во всю мочь:

— Папа, папочка!.. Виктория в эти дни никак не могла определиться с обращением к Алексею и от этого даже немного сторонилась его. Ведь был уже папа-Леня — совершенно нормальный, добрый… Она, конечно, помнила Алексея и поначалу сильно скучала, даже плакала тайком в подушку, а потом все куда-то исчезло, скрылось под слоем новых впечатлений, чтобы вырваться бурным фейерверком именно теперь.

— Папа, папочка! — лошади, цирк, опилки и прожектора, победа и страх… Какой-то крохотный и очень затейливый ключик щелкнул в потайной дверце ее души, выпустив на свет целый мир, скрестивший детство и волшебство. Запах… Наверно, этот особый запах и лошадиные губы, берущие с ладони кусочки хлеба.

— Я тоже, я тоже хочу! — кричала Виктория бегом пересекая манеж. И вот Евгения увидела, как сидит на лошади ее девочка, вцепившись в гриву, а Леша идет рядом, страхуя каждое ее движение. Напряжение Вики быстро прошло, вернулся прежний, притаившийся где-то в спинном мозге опыт, и она попросила:

— Отпусти, пожалуйста, я сама!

— Не бойся, Женя, это совсем смирная старая кобыла. Учебное пособие, Ветеран труда, — шепнул на ходу Алексей. Какой уж там ветеран: Звездочка пошла рысью, унося забывшую обо всем на свете, счастливую Викторию. Девочка не хотела спускаться на землю, а просилась постоять в седле, но Леша объяснил, что циркового седла здесь нет, а без него ей теперь нельзя — уже большая. Зато Максим показал целую программу — выездку, прыжки и сальто на траве и даже стойку на руках в седле.

Евгения обмирала от страха и гордости. Дети, резвившиеся на лужайке, казались ей прекрасными, смелыми, необыкновенными. А то, что проделывал Алексей с Максимом, было просто невероятным, аж сердце зашлось.

— Прошу тебя, Леша, хватит, — взмолилась она. — А то я рожу прямо здесь преждевременно. Страх-то какой! И они засмеялись оба, простив в это мгновение друг другу все. Алексей обнял за плечи Женю.

— Навались-ка на меня сильнее, старушка, наверно, устала совсем… А все же здорово, что у тебя будет еще малыш.

В начале сентября в роддоме немецкого города R Женя родила Анечку, осчастливив заждавшегося ребенка Леонида. Он был хорошим, заботливым мужем. Сильно выматывался на работе, не успевал заниматься с Викой, а теперь и с младшей понянчиться. Евгения считала бы себя абсолютно счастливой, если бы не знала, что где-то на этом свете живут Алексей и Максим, которых временами до жути хотелось видеть.

«Господи, — молила она. Помоги им быть счастливыми. Хотя бы как я.» И виновато бросала на раскаленную тефлоновую сковородку шматок парного нежного мяса. Сознание вины чаще всего преследовало Евгению во время трапезы, в магазине или у плиты. Так уж устроена славянская душа — скорбит о голодных, сирых и босых. И у Евгении мысль занозой свербит — уж не голодны ли, есть ли у парня одежда, дом, уют? Она накупила Максиму целую коробку вещей вплоть до дубленки лет на 10 и для Алексея — огромный теплый канадский свитер. Большего она не могла себе позволить — не имела права заботиться. И знала: что-то более значительное он не возьмет.

6

Осенью 1982 стряслось много всякого. Шорников Леонид получил назначение в Кабул, где находился ограниченный контингент войск Советской Армии. Отставника Дорогова свалил инфаркт. А тут еще — «всенародное горе». Двенадцатого ноября с шести утра по всем программам радио зазвучала траурная музыка, сплошным потоком захлестнувшая убитую горем страну — умер Леонид Ильич Брежнев. И так у Евгении на душе тяжело, через недель в Кабул выезжать надо, отец в больнице, а здесь скорбные траурные репортажи. В прихожей робкий звонок.

— Кого еще там несет? — закинула Женя в ванну грязные пеленки. За дверью стоял Алексей.

— Слава Богу! Наконец-то! — с облегчением вздохнула она, будто давно уже заждалась. И лишь через несколько секунд опомнилась: — Ты-то откуда свалился? Извини, я обалдела, в комнату не приглашаю…

Оказалось, что Алексей был вызван срочной телеграммой, отправленной медсестрой по просьбе больного, в обход Татьяны Ивановны. Понял Михаил Александрович, что не подняться ему уже и решил с зятем проститься. Даже не столько проститься, как исповедаться. Да и не с зятем, а с «сынком», как в своей переписке, ведущейся за спиной жены, называл теперь Дорогов Лешу. Не сентиментальные были эти письма — мужские. Вроде их прежних кухонных бесед, а уж если пробивалось в них личное, то было прямо в десятку, по больному месту, где все