Война в Аттике тянулась почти целый месяц. Такой долгой войны не знали со времени Пандиона, отца моего отца. Как известно теперь всякому, мы захватили всю Южную Аттику, изгнали паллантидов, разрушили их твердыню на мысе Соуний и поставили там высокий алтарь Посейдону, который виден с проплывающих по морю кораблей. Еще мы захватили Серебряный холм, что возле алтаря, копи, рабов и пятьдесят огромных серебряных слитков. Царство сразу удвоилось, добыча оказалась весьма богатой. Мужи элевсинские отправились домой столь же состоятельными, как и афиняне, – со скотом, женщинами, оружием и всем прочим. Я мог гордиться щедростью отца. Медея была права: люди поговаривали, что руки у него загребущие, однако ему всегда приходилось думать о следующей войне. Ну а уж меня – не сомневайтесь – он одарил щедрой данью.

Мы сыто прожили ту зиму, потому что свой урожай успели собрать еще до войны, а потом прибавили и отобранное у Палланта. На пирах царило настоящее изобилие. Когда в Афинах наступал праздник, на него являлись и элевсинцы – поглазеть и потрогать; кто-то обзавелся друзьями, кто-то сыграл свадьбу. Вместе со мной в царство пришли безопасность и процветание, и все в Элевсине решили, что мне покровительствует богиня; пользуясь советами отца, я начал приводить дела в порядок. А иногда и сам находил нужное решение, потому что лучше знал своих людей, но тогда не рассказывал ему об этом.

Я проводил много времени у отца в Афинах и всегда был рядом, когда он вершил суд. Долгие разбирательства заставили меня посочувствовать ему: афиняне любили повздорить. Хотя с незапамятных времен цитадель никому не сдавалась, в прежние дни на равнине одни племена сменялись другими: береговой народ – эллинами, и наоборот, словом, в Аттике обитала такая же смесь, как и в Элевсине; жили тесно, но все-таки порознь. Над каждым племенем властвовал собственный вождь; у всех были не только свои обычаи – что вполне естественно, – но и свои законы, так что соседи никак не могли сойтись на справедливом для обеих сторон решении. Нетрудно понять, что и кровные распри случались не реже свадеб, и ни один пир не обходился без того, чтобы кого-нибудь не убили, если враги настигали наконец нужного им мужа. Когда племена оказывались на грани раздора, люди приходили к отцу со всей историей, затянувшейся лет на двадцать, чтобы он рассудил их. Нечего удивляться, думал я, тому, что лицо отца покрыто морщинами, а руки трясутся.

Мне все казалось, что такие труды до времени состарили его. Мудрый и мужественный, отец мой правил долгие годы, однако – не знаю почему – мне казалось, что опасности обступают его со всех сторон и, если с ним что-нибудь случится, вина падет на меня.

Однажды вечером, когда отец оставил судебный зал смертельно усталым, я сказал:

– Отец, все эти люди явились сюда по собственной воле, они считают тебя верховным царем. Неужели нельзя убедить их считать себя в первую очередь афинянами, а уж потом флианами, ахарнийцами и так далее? По-моему, с войной можно было бы покончить в два раза быстрее, если бы не эти раздоры.

Он отвечал:

– Эти люди любят свои обычаи и, если я отменю заведенный порядок, решат, что предпочтение отдано их соперникам, и сами станут на сторону моих врагов. Аттика – не Элевсин.

– Я знаю это, господин, – заметил я, погружаясь в мысли.

Я поднялся в покои отца, чтобы выпить подогретого вина у очага. Белый пес-кабанятник ткнулся мне в руку; он всегда выпрашивал оставшуюся гущу.

Затем я проговорил:

– А не думал ли ты, господин, о том, чтобы объединить всех людей высокого рода? Все они нуждаются в одном и том же: чтобы никто не покушался на их земли, чтобы был порядок и вовремя поступала десятина. Посоветовавшись, они могут принять несколько законов, выгодных каждому. Ремесленники тоже… Они хотят получить хорошую цену за свою работу и чтобы никто не мог отобрать у них вещь за бесценок; земледельцам нужны законы о меже и отбившемся от стада скоте и о том, как пользоваться высокогорными пастбищами. И если каждое из сословий получит для себя собственные законы, то новая связь поможет им объединиться и разорвать племенные оковы. Тогда, если вождь повздорит с вождем или ремесленник с ремесленником, все они придут в Афины. И со временем здесь будет единый закон.

Он покачал головой:

– Нет-нет, так вместо одной причины раздоров появятся две, – и вздохнул устало. – Ты хорошо придумал, сын мой, но все это слишком уж против обычая.

– Но сейчас, господин, – проговорил я, – со всеми этими южными землями, присоединенными к царству, все вокруг кипит. Сейчас они легче это примут, чем спустя десять лет. В середине лета состоится праздник богини, которую почитают все – пусть и под разными именами. Можно устроить игры в честь победы – пусть будет новый обычай, – и они станут собираться вместе. Так ты приготовишь их к изменениям.

– Нет! Давай хоть немного отдохнем от крови, – ответил он резко, и я укорил себя: незачем было беспокоить его, когда он устал. И все же в голове моей пойманной пичугой билась мысль: «Не используется удачный момент, упускается великая возможность; настанет день, и мне придется заплатить за это». Но я ничего не сказал отцу: ведь он был добр ко мне, жаловал моих людей и оказывал мне почести.

В его доме была девица, он взял ее на войне, – темноволосая, румяная, с яркими голубыми глазами. На Соунии она принадлежала одному из сыновей Палланта. Я заметил ее еще среди пленниц и намеревался попросить при разделе добычи. Я просто не подумал о том, что отцу нужна женщина. Но он тоже увидел ее и забрал себе. После исчезновения Медеи царское ложе опустело; однако, узнав о его выборе, по молодости и глупости я удивился, и даже весьма, словно бы ожидая, что он предпочтет женщину лет пятидесяти. Конечно же, я постарался о ней забыть; у меня оставалась добытая на Истме Филона, добрая девушка, стоившая десяти таких, что заглядываются на сторону. Помню, однажды на террасе эта голубоглазая выскочила из боковой двери и врезалась прямо в меня, потом попросила прощения и так прижалась ко мне, что я ощутил ее плоть. Подобное бесстыдство наполнило меня гневом, и я отбросил девицу в сторону (она бы упала, если бы не угодила в стену), а потом повлек к парапету и перегнул лицом вниз.

– Смотри получше, изголодавшаяся шлюха, – сказал я. – Отправишься этим путем, если решишь обманывать отца или сделаешь ему что-нибудь злое.

Она убралась, поджав хвост, и после этого сделалась поскромнее. Ну а я не стал беспокоить отца.

Так я провел зиму: то в Афинах, то в Элевсине, то в разъездах по Аттике, наводя порядок после войны; наконец с гор побежали талые ручьи. На влажных берегах запахло прячущимися фиалками. На зелень вышли пастись молодые олени; отправившись на охоту, я уговорил и отца выехать на свежий воздух, поскольку он редко выходил из дому. Мы направились к подножию Ликабетта и, миновав сосняк, приближались к скалам, когда конь отца споткнулся и сбросил его на камни. Дурень-охотник поставил тут сеть и отъехал в сторону. Увидев, что он бежит с извинениями – словно бы разбил кухонный горшок, а не подверг опасности жизнь царя, – я оставил отца, отделавшегося ушибами, выбил мужлану три или четыре зуба прямо в глотку – на память – и велел радоваться тому, что легко отделался.