Паб в Воксхолле, с лестницы свисает на тонком шнуре моя огромная фотография. Спросил у бармена: это Есенин? — он не понял. Когда мы с Эриком усаживались за стойку, все, кто уже сидел у нее, замолкли. Бармен попросил меня подписать фотографию, что я и сделал, поперек груди, сорвав аплодисменты.

Они весь вечер ждали какого-нибудь бесчинства, чего-то русского, нуриевского. Битья стаканов, сшибания бутылок со столиков. Я выпил четыре рюмки водки, потом взял Эрика за руку. И мы почти слышали, уходя, как все они застонали.

В отеле меня ожидала очередная записка с угрозой смерти. Полицейские сказали, что буквы вырезаны из заголовков просоветской эмигрантской газеты. Кто они, эти засранцы? Неужели не понимают, что я им не какая-нибудь ебаная марионетка?

(Марго говорит: не обращай внимания, самое правильное — вежливо улыбаться. «Выплескивай все на сцене», — говорит она. Мне не хватает духу сказать ей, что она несет херню. Кому-кому, а ей-то известно: все, что я делаю, уже спрыснуто моей кровью.)

Тайное желание: дом у моря, дети на пляже, на скалах — камерный оркестр, весь мокрый от брызг огромных волн. Я сижу в шезлонге, пью белое вино, слушаю Баха, старею, хотя, конечно, и это быстро нагонит скуку.

«Мудрость, оберегающая юношу от любви», Шарль Мейнье, 47 500 долларов.

Вначале он предстает перед ней неприкрытым, выдающим свои подлинные чувства. Он остро сознает, как должен смотреть на нее, ничего не открывая и не скрывая. Играть в эмоциональную рулетку, быть привередливым, пока они не прорвутся друг к другу и не станут единым движением (нарастить па-де-де, расширить соло).

В конечном счете его необходимо придумать заново, иначе получится не роль, а чистое говно, — он окажется картонной фигурой, безжизненной загадкой.

Прочувствуй роль как игру его ума. Под конец герой должен корчиться от страданий и, сохраняя полную ясность разума, понимать, что все потеряно.

Прекрасная репетиция! Решили освободить для себя вторую половину дня.

Он должен оставаться за кулисами так долго, чтобы всем стало не по себе, а затем вырваться из потусторонности, напугать до полусмерти всех прозаичных зрителей. Она — выдерживать медленный темп. Поначалу она должна оставаться холодной. А он — согревать ее танцем. И всякий раз, как она избавляется от нового покрова, это должно выглядеть так, точно она еще на шаг приближается к той, кем станет в будущем. В конце концов ее похищают у него, уносят, духи движутся по диагональным линиям, подвижное V. Свет (лунный) никогда не достигает земли окончательно. Струнные должны звучать приглушенно, не позволяй музыке брать верх.

«Совершенно очевидно, что Нуриева, если и когда он покинет сцену, ждет будущее балетмейстера». Журнал «Dance», декабрь 1966. Ха! «Он творит не исключительно для тела, он творит посредством тела».

Эрик сказал, что мысли о маме становятся у меня все более неотвязными лишь потому, что я так далеко от нее. (Чья бы корова мычала, над ним самим так до сих пор и висит призрак седой стервы с викингами в родословной.) Я хлопнул дверцей машины и пошел через улицу поперек движения, и только тут до меня дошло, что я ни одной копенгагенской улицы не знаю. Вернулся и сел на переднее сиденье, рядом с водителем.

Позже, забравшись ко мне в постель, Гамлет (как он не любит это прозвище!) признал свою ошибку Его так трудно разозлить, но, если все время молчать, он становится ненасытным.

Плавание по озеру. Шампанское. Фейерверк. Женщина из Гамбурга, в ожерелье: «Вы — степной Рембо!»

Маме опять отказали в выездной визе, но на сей раз мясники попросили подписать бумагу, отрицающую ее желание остаться на Западе.

Эрик ждал в аэропорту, очки и шляпа — для маскировки.

Через пару часов мы уже на танцевальной площадке. Юноша в белой шелковой рубашке и серебристых полуботинках на платформах. Ну да, Пиккадилли! Я вышел за ним на улицу.

Копыта лошадей дерут безупречную траву парка — гости играют под дождем в поло. Эрик подбирается ко мне сзади, кладет голову на плечо, покусывает ухо.

Обед (mousseline d'écrivisse, poussin rôti aux herbes, салат, purée из сельдерея), барон сурово взирает на нас. Я прошептал Эрику, что барон наверняка хороший наездник, но стек у него, скорее всего, обвислый. Эрик хохотал так, что забрызгал скатерть десертом.

Ямочка на его шее. Мы задремали.

На быстром катере к Галли. Эрик, Пабло, Джером, Кендзо, Марго, Гиллиан, Клэр и я. Марго весь уик-энд звонила Тито. Мы надумали вывезти с собой оркестр, но он оказался состоящим из бог знает какого сброда, и мы отослали «музыкантов», прилично им заплатив и позаимствовав у них инструменты. Играли до четырех, пока не пришлось затащить пианино, чтобы спасти его от росы, в рубку катера. (Эрик процитировал строки Гомера о сиренах. Шампанское рекой. Джером предложил мне заткнуть всем уши воском, а себя привязать к мачте Эрика!)

Голый Пабло играл Шостаковича (плохо), его зад оставил на фортепьянном табурете мокрое пятно.

Рано утром Эрик вышел посмотреть, как мы купаемся. Я доплыл под водой до скал, а там вынырнул и затаился. Он выкликал меня, выкликал и вскоре обезумел от испуга. Скакал по песку, звал на помощь. И минут через пять прыгнул, не сняв пижамы, в воду. А он просто ненавидит холодную воду. Проплыв несколько метров, увидел меня и обозвал по-голландски пиздой. (Теперь я знаю это слово на восьми языках!)

Я сказал ему, что видел яркую звезду, плывшую по темному небу. Он ответил, что это, наверное, спутник следил за мной сверху, может, и русский. Ему хотелось придумать какую-нибудь месть, однако мысли замерзли у него в голове.

Читали в постели письма Флобера из Египта. Снаружи билось море.

С постельного столбика свисают трусы. Роскошный флаг.

Стюардесса осталась, по-моему, недовольной, когда, сказав мне, чтобы я снял ноги в ботинках с сиденья, услышала в ответ, что это салон первого класса, — уж не предпочитает ли она, чтобы я положил ноги куда-то еще, на ее огромную немецкую корму, к примеру.

6 янв. Дал Марго новогоднее обещание: выкинуть из головы любые обязательства перед чем бы то ни было, кроме танца.

Классы Валентины. Ее движения похожи на молящихся в церкви. Начинаешь испытывать в ее присутствии едва ли не робость.

В классе все не сложилось, день оказался испорченным. Потом во время спектакля — слишком яркий свет, я больше обычного смотрел в пол, чтобы не слепило глаза, путался в ногах. Артур сказал своим высоким голосом: «У каждого бывают такие вечера». Кто-то бросил на сцену кусок стекла, чуть не попал мне в голову.

(В такие минуты я себя ненавижу. Существование сумасшедшего гения утомительно.)