Душа уж вовсе. Без оболочки та – сплошная и сквозная рана. И так живёшь уже – как будто ты немного тоже умер. Следом за Ваней.

Да, и про скорость. Бог не нуждается ни в чём, также и в скорости. Спешить и перемещаться ему некуда – сразу и везде Он.

Я, воспользовавшись праздничными днями, приехал позже, на Радоницу, которая выпала на Первое мая. Провёл в Ялани до десятого числа, набродился с утеху по весеннему лесу, попил берёзового соку, кукушку послушал, посмотрел на ледоход, что-то по дому сделал, по хозяйству, с отцом отметил День Победы. И уже после, под напутственные и тихие слёзы мамы, затосковав душой смертельно, отбыл в Ленинград. Заканчивать сессию и дописывать курсовую работу. От майской демонстрации отлынил. За что меня на кафедре немного пожурили, но оргвыводов не стали делать. Что с меня взять – не комсомолец, беспартийный. Из пионеров в школе выгнали. Но не за дело, правда, – по навету. Теперь-то что уж, восстанавливаться поздно.

Похоронили Ваню рядом с его отцом, дядей Стёпой, Степаном Ивановичем, и недалеко от могилы нашего общего друга детства Лёхи Стародубцева, учившегося нас с Ваней на класс младше. Застрелился Лёха ещё молоденьким пареньком, закончив на отлично восьмой класс и собираясь осенью поступать в елисейское ГПТУ на шофёра, жарким летним днём, за огородом, чуть не сказал «за палисадником», своего поместья, обидевшись на свою мать. Когда его нашли, лежал Лёха возле изгороди с открытыми в небо глазами – как будто пристально смотрел на что-то, на кого-то; ружьё висело на колу. Губы сомкнутые – всё, что хотел, уже сказал. Из-за какой-то «мелочи», как говорили. Ну, дескать, мало ли что мать в сердцах сказала. Ему тогда не показалось это пустяком, раз поступил так, «ведь не псих же». Ранимый возраст, беззащитный, так говорили школьные учителя. Оно и может. Но ведь душа, я слышал, не имеет возраста…

Обдумать надо. Не сейчас.

Ваня и Лёха, теперь уже Иван и Алексей, были троюродными братьями. Ими, наверное, и остаются. У Бога все живые, мёртвых нет. И «там, – по уверению нашей яланской «блаженной», тоже одноклассницы моей, Кати Голублевой, – родство не отменяется, оно навечно, до праотца и до праматери». Катя нормальная, «уж шибко только щедрая, до простоты, людям последнее отдаст, хлеба корочкой поделится и рубашку с себя снимет, чтобы голому надеть». Такая. Я подтверждаю: Екатерина – добрая душа. Рядом с ней постоишь – перед иконой будто помолился. Пошёл – и больше не греши. Только куда нам, не «блаженным».

Мы были тогда, что называется, оторви голова, озорными, «колодниками», «фулюганами», «чуть не бандитами», а они, Ваня и Лёха хоть нас и не сторонились, в играх и сборищах наших участвовали, на рыбалку и на охоту с нами ходили, с заезжими из города или других посёлков парнями, у которых «кулаки вдруг зачесались», дрались, не «отлынивали», но держались всё-таки особняком. Что-то строгали, мастерили, паяли, фотографировали, проявляли, конструировали и выпиливали. Между собой, из дома в дом, по «радио переговаривались». Лёха собрал из подручного материала для нас, для нашего школьного ансамбля «БИС», музыкальную систему с мощными динамиками. И «погремели» же мы с её помощью на танцах. Как в школе, в клубе, так и на открытой танцплощадке. Долго исправно нам служила. Где теперь она, не знаю. Посмотрел бы на неё. Слезу бы горькую пустил.

И тут про время.

Сходили с ребятами, кто был в Ялани в это время и срочно не занят был чем-то другим, с утра на кладбище. Как Бог велел, помянули, повторяя за стариками, «всех православных яланцев, от веку почивших», попросили их похлопотать за нас. Они же там – как «чёрные», мол, «ящики». Всё у них записано, всё у них запомнено, и «мелочи» не пропадёт. И кто нас знал, нас так и помнит, и те, кто и в глаза даже не видел, во времени с кем не сошлись, знает о нас – от «вновь прибывших». Это про здесь и про сейчас. Если про Вечность, где мёртвых нет, – и мы все там уже, общаемся. После обдумаю и это. Как люди – выпили за них по стопке водки, за «ушедших». После по стопке – за «оставшихся». Ну и по третьей – «чтобы для муравьёв и бурундуков не оставалось, а то запляшут, захмелев-то, закурлыкают».

Вернувшись в Ялань, попрощавшись с друзьями и договорившись вечером встретиться в клубе, зашёл по пути к Белозеровым – проведать тётю Шуру, Ванину мать.

Под шестьдесят ей, тёте Шуре. Тут уж, смотрю, и вовсе – постарела. Моей мамы младше только на пять лет, но выглядит теперь старше. Похоронила мужа, нынче – сына. И постареешь. Ну, так и годы, те своё берут.

«Не семнадцать».

На утреннем автобусе приехали из города Пётр и Галина, родные брат и сестра Вани. Пётр – бывший одноклассник моей сестры Нины, а Галина – бывшая одноклассница моего брата Николая.

Только что, сойдя на перекрёстке с дневного автобуса, прямо передо мной, заметил издали её, зашла в ограду Белозеровых девушка. Мне не знакомая. Может, и просто не признал.

После, в доме, уже разглядел. Высокая. С толстой, пепельного цвета косой. Большие серые глаза. Как показалось мне, заплаканные. Подумал мельком так: «Красивая». Я никогда её до этого не видел.

Вошёл и я в дом, постучавшись.

Тётя Шура сидит за столом. Девушка стоит возле неё. Склонилась, обняла. И обе плачут. Тётя Шура тихо и насухо – «все слёзы выплакала», девушка – всем телом и навзрыд.

Молодая ещё, подумал я, – поэтому.

Тётя Шура в чёрном платье, в чёрной кофте и в чёрном платке, повязанном «по-татарски». Девушка в синих джинсах, тёмно-буром свитере. И в длинных чёрных сапогах. На шее газовая чёрная косынка вместо шарфика.

Пётр помог раздеться девушке. Заметно, что они знакомы. Пальто её и лисью шапку положил в передней на диван. Вешалка занята в прихожей. И попросил её не разуваться – «ноги застудишь, пол холодный, да и натопчешь на носки».

И меня познакомили с девушкой.

Марина Фаст. Невеста Вани. Жена несостоявшаяся. Сегодня прилетела из Исленьска в Елисейск. «Едва успела на автобус».

Трапеза «поминальная».

Усадили нас за стол.

О том о сём поговорили. Как у кого дела идут – об этом тоже. О людях, общих знакомых, земляках, кого не видели давно. Обычно. Кто кем работает и кто где учится. Кто служит, кто куда уехал.

Выпили. Не чокаясь. «Ну, чтоб там всем им… Вечный им покой».

«И Ване,