Вся эта тирада яростно выжигала в моем сердце следы, но я была уверена в своей агонии правды и потому продолжала.

— Знаешь, что? Я ненавижу тебя. За слабость, за меркантильность, за глупость. За предательство. Ты предал меня, предал того, кто помог тебе.

Я перевожу дух. Кажется, сказала все, что хотела с той самой минуты, как мы оказались втроем в автомобиле, который мчался прямо в ад.

Его лицо побледнело, хотя, куда, казалось бы, больше. Он сам на себя не похож – худой, посеревший, изможденный, покрытый колкой неопрятной щетиной.

— Ненавижу вас обоих, — вдруг говорю ему, пользуясь тем, что никто больше не говорит ни слова. Это кажется мне возможностью побывать на причастии, отпустить все свои грехи, освободиться от всех мыслей, которые меня все это время кружили каждую секунду моей жизни в больнице, заставляя сомневаться в своей собственной адекватности.

— Тебя ненавижу за предательство. А его ненавижу за то, что сломал мне жизнь. Знаешь, отчего я стала Страшилищем? — вдруг нервно хихикаю, и понимаю, что, кажется, сама заразилась от Людмилы Прокофьевны бешенством, сумасшествием. — Он с друзьями из детского дома поджег квартиру моей мамы, где были в ту ночь мы с Ольгой. Сестра не пострадала – я была старше, ненамного, но чуть умнее, и спасла ее. И сама обгорела. Сделать операцию по восстановлению кожи сначала было нельзя, а потом не было средств. Самое смешное, что именно Камал подарил мне возможность восстановить кожу после ожога. Дада, я знаю, что это был его подарок на день рождения, не твой. И сначала я даже решила: как благородно, как тонко. Но теперь вижу всю иронию – он будто так заглаживает свои старые грехи.

Перевожу дух и растеряно смотрю вперед. Кажется, от волнения у меня все начинает плыть перед глазами.

— О мертвых не говорят плохо. Но, знаешь, что? Я рада, что в моей жизни теперь не будет ни тебя, ни его.

Подхватив трясущимися руками автолюльку, я вихрем лечу из палаты. Хлопая дверями, выхожу из клиники, не помня саму себя от эмоций. Невидящими глазами смотрю в телефон и думаю, что нужно вызвать такси, чтобы вернуться домой, но никак не могу собраться с мыслями.

Как мне теперь жить? Что теперь делать? Я снова чувствую себя подвешенной куколкой на ниточках.

Людмилу Прокофьевну привозят наутро. Она сама не своя от горя. Почерневшая, пожелтевшая, состарившаяся женщина открывает дверь и входит в дом. Как бы там ни было, что бы она из себя не представляла, человеческое начало во мне кричит о том, что ей нужна помощь.

Но она отмахивается от нее. Сама идет в душ, сама наливает себе чай после, сама делает себе бутерброды, но не ест ни одного, будто бы делает все по инерции.

С Наилем на руках я кружу возле нее, ожидая, что она скажет. И через какое-то время она, наконец, говорит.

— Неси документы, все, какие есть у вас.

— Зачем? — она даже не смотрит в мою сторону.

— Сама увидишь, что дом принадлежит Игорю, поймешь, что делать тебе тут нечего.

Фыркаю в ответ. Я слишком много пережила, чтобы вот так просто позволить кому-то выкинуть меня и ребенка на улицу.

— Даже если и так, все это – совместно нажитое имущество, в законном браке, значит при разводе будет делиться пополам.

— До развода еще дожить надо, — грустно говорит она, но в голосе чувствуется сталь. — Ты решила уйти от сына, значит, уходи с тем, с чем пришла. Голышом.

— Вы не имеете права вмешиваться в нашу жизнь, — уверенно говорю ей. — Это решать только ему. И мне.

Она поднимает на меня свой взгляд. И я впервые вижу, что в этой женщине больше нет жизни. Только какая-то безграничная усталость, отрешенность, тоска. Даже цвет глаз изменился – стал старчески – прозрачным, как голубой лед на озере.

— Нет, Ксанка, это решать мне. Игорь…был моим сыном, а значит, все, что он заработал, тоже – мое.

— Да вы с ума сошли! — эмоционально выдыхаю я. Эта несносная женщина совсем не понимает, где черное, а где белое. Что с ней такое?

— Пока суд да дело, — медленно говорит она. — Я свое заберу.

— «Свое»! — фыркаю. — Да забирайте все, что хотите. Кроме дома. И Игорю скажу, что дом не отдам. По крайней мере до тех пор, пока не будет жилья для меня с ребенком.

Она встает, отряхивает руки.

— Уверена, что дом записан на него, а потому неси документы.

От злости у меня застит глаза. Я вскакиваю, кладу малыша в электрическую качалку, включаю минимальный режим, и она начинает сама вибрировать и немного покачиваться. Бегу в комнату, хватаю папку с документами и готовлюсь к схватке не на жизнь, а на смерть, чтобы отстоять свое.

Людмила Прокофьевна все также стоит возле кухонного стола, вцепившись побелевшими пальцами в его края. Она смотрит вдаль, в окно, невидящими глазами, и становится понятно, что горе, которое она переживает внутри – настоящее, страшное, болезненное. И это кажется мне раздражающим – от чего так волноваться, если она своими глазами видела, что Игорь жив и здоров, и лежит в клинике под наблюдением врачей?

— Вот, — выкидываю я все: и справки о прописке, и справки из БТИ, и даже файл с чеками, которые Игорь сохранял после выплаты последнего пая.

Людмила Прокофьевна встряхивается, берет себя в руки, вынимает из файлов документы, подносит каждый к глазам.

— Не может быть, — вдруг говорит она.

— Что там?

— Собственником жилья являешься ты.

Она недоуменно глядит на меня, а я тут же беру в руки документы, перебираю один за другим. Странно. Но это действительно так и есть. Оформлена дарственная на дом, хотя я вообще не помню такого, чтобы Игорь говорил об этом.

Перед глазами все плывет.

Я совсем не знала своего мужа. Совсем. Вся наша совместная жизнь была странным фарсом, но я рада, что он заканчивается на такой оптимистичной ноте – мне не нужно будет страдать из-за того, что я могу оказаться на улице. Впервые за многое время я думаю об этом мужчине с небольшой толикой уважения.

Женщина садится на стул, обхватывает голову руками.

— Как ты его околдовала, ведьма…как?!

Ее слова пощечиной отрезвляют меня. Вот кому здесь точно не место, так это токсичной женщине, которая всегда занята только собой.

— Знаете, что? —говорю я веско и уверенно. — Ноги вашей здесь больше не будет. Собирайте вещи и уезжайте. Я вызову такси. Если не увижу вашей сумки у двери – вызываю полицию. И докажу, что вам нечего делать в доме, к которому не имеете никакого отношения. Я ясно выразилась?

Она зыркает на меня гневно и зло.

— Ясно.

Вечером Людмила Прокофьевна, все-таки, выходит в коридор. Она полностью собрана: сумки, какие-то котомки, упакованные вещи. На лице – злость и ненависть. Но сейчас она не кричит, не сыпет проклятиями, да и вообще не нервничает, что заставляет меня присмотреться к ней получше – так просто женщины такого типа не сдаются.