— Может быть, есть на земле душа / Для моей сотворенная, и которой она сестра: / Счастливая и удачливая, Или бедная и одинокая, / Она бы поняла меня и прочитала бы мое сердце.

Прежде чем продолжить, я быстро поднимаю глаза. Кажется, мама впервые не просто слышит, а прислушивается к тому, что я говорю.

— Она делилась бы моими тайными мыслями, / Ей была бы моя любовь, мне бы вся ее вера; / Постоянно крепко сплетаясь, / Я бы существовал для нее, она бы жила для меня.

Я закрываю книгу и кладу на стол прямо перед ее глазами фотографию, которая навела меня на след воспитательного дома.

— Тебя зовут не Нина Янсен. Нина — девушка, которая умерла в родах в доме Святой Марии. Посмотри на снимок. Вот вы рядом. В своей жизни она подвергалась жестокому обращению, возможно, как и ты. Ты ничего не могла для нее сделать, но всегда винила себя за это. Твое настоящее имя — Дениз, мама. Ты меня слышишь? Дениз…

Мама не сводит глаз с фотографии. Когда я повторяю ее настоящее имя, что-то в ней поддается. Ни слез, ни заметных перемен в лице, но она протягивает руку и проводит пальцем сначала по себе, потом по подруге. Повторяет движение несколько раз, как будто гладит.

— Нина, — сдавленным голосом произносит мама. Единственное слово заставляет мое сердце бешено заколотиться. — Нельзя этого делать… Нельзя этого делать…

Мне требуется несколько секунд, чтобы среагировать.

— Чего нельзя делать, мама?

— Вселять надежду…

Я не понимаю, что она хочет этим сказать. Хватаю ее за руку через стол, чтобы привлечь внимание.

— Кому нельзя подавать надежду?

— Мы должны были сбежать вместе, ты же знаешь… Это было обещание, которое я дала ей, когда она спасла мне жизнь.

— Нина спасла тебе жизнь?

Мама не кивает, говорят ее глаза. Она ненадолго отрывается от фотографии, чтобы взять книгу; должно быть, помнит о посвящении, потому что открывает ее сразу на авантитуле и кладет руку на бумагу. Потом, после очень долгого молчания, пристально глядя на слова, написанные сорок лет назад, произносит четко и ясно:

— Меня зовут Дениз Пьяже, я родилась в Женеве шестого апреля тысяча девятьсот пятидесятого года…

Так моя мать начала рассказывать мне свою историю.

3

Я не знаю, как происходит чудо, творящееся у меня на глазах. Мама говорит не останавливаясь, не выбирая слов. Я не уверен, что ее монолог адресован мне. Она говорит так, словно написала этот свой рассказ или тысячу раз прокручивала его в голове на протяжении многих лет. Всего за пять минут я узнал о ней больше, чем за всю предыдущую жизнь. Она рассказывает о золотой юности в Женеве, о годах, проведенных в закрытой школе для девушек из высшего общества, о своей встрече и побеге с молодым человеком, который был намного старше, об аресте на итальянской границе, о помещении в дом Святой Марии. Мне не нужно задавать никаких вопросов. Она открывает свое сердце и память с обезоруживающей откровенностью. Иногда я бросаю быстрый взгляд в сторону стеклянной двери, боясь, что придет надзирательница и прервет нас, чтобы объявить, что свидание окончено.

Я слушаю, как она рассказывает о Нине, о том дне, когда та помешала ей совершить непоправимое в ванной, сразу после ее приезда, когда она была в отчаянии; об их уникальных отношениях, больше чем дружеских, о плане побега, который они разработали. Все, что она рассказывает, полностью совпадает с тем немногим, что узнали мы с Марианной. Нина действительно подверглась сексуальному насилию со стороны фермерского сына. Элизабет Янсен была права — состояние здоровья Нины ухудшилось за несколько недель до родов, что должно было насторожить врача и заставить его принять дополнительные меры предосторожности. Моя мать еще не произнесла фамилию Далленбах: она ограничивается словом «доктор». Меня беспокоит, что я так внезапно получил доступ к правде, которую раньше знал отрывочно. Потом мама сообщает, при каких обстоятельствах была сделана фотография.

Потом следует рассказ о несчастном случае. Она закатывает рукав до локтя, чтобы показать мне оставшиеся навечно шрамы. Ее голос внезапно падает, поток откровений замедляется. Сейчас мама осторожно подбирает слова, но я понимаю, что с ней творил Далленбах, погружая ее в бессознательное состояние и насилуя. Я уничтожен. Не знаю, что во мне превалирует, ярость или облегчение: Далленбах не был невинной жертвой. Теперь я чувствую свирепую радость от того, что этот человек мертв; жаль только, что моя мать не нашла иного способа, чтобы избавить от него мир.

Она не зацикливается на нескольких днях, которые изменили ее существование, но все, что она поведала об этом, достаточно ясно. Мама рассказывает о Маркусе, молодом экспедиторе, которого ей удалось убедить помочь ее бегству, и я с умилением понимаю, откуда взялось в метрике мое второе имя.

— Я сбежала на следующий день после смерти Нины — не могла даже подумать о том, чтобы остаться в доме Святой Марии еще хоть на день. Маркус благополучно переправил меня через границу и отвез в Лион, где я пробыла три дня и успела хорошенько обдумать, как поступлю.

— Ты не боялась привлечь к себе внимание? Тебе было всего семнадцать лет…

— Физически я была очень зрелой и дала Маркусу четкие инструкции, чтобы он раздобыл мне одежду, в которой я буду похожа на настоящую женщину.

— А потом ты приехала в Париж…

— Да. У меня едва хватило денег, чтобы снять комнату в захудалом отеле, но хозяйка была очень милой дамой, которая не задавала вопросов, зато много чему научила, поделившись информацией. Когда деньги закончились, она даже согласилась дать мне кредит, пока я не найду где-нибудь место. Я думаю, она понимала, что я прошла через ужас и пытаюсь выбраться. Некоторые постояльцы жили в отеле круглый год — в то время так получалось дешевле, чем снимать квартиру, — и все были очень добры ко мне. Это была своего рода семья. Мне не составило труда устроиться официанткой в клуб в Сен-Жермен-де-Пре, куда брали только молодых и хорошеньких девушек, не слишком заботясь об их реальном возрасте. В канун мая шестьдесят восьмого клуб доживал свои последние часы, но в нем все еще бывало много художников и интеллектуалов, известных и не очень. Я много работала, график был напряженный, но все же находила время часами гулять по Парижу. Мне все казалось чудесным. Я никогда не имела так мало — и никогда не была так счастлива. После жизни в Швейцарии я ощутила абсолютную свободу, как будто передо мной открылась дверь в другой мир. Я чувствовала себя опьяненной. Благодаря работе у меня быстро появились друзья: коллеги и клиенты со своими привычками. Они приняли