приятной зябкостью ожиданья или — хорошее русское слово — предвкушения, с какой торопишься на свиданье с чем-то любимым». Так Шагинян ищет общее с Владимиром Ильичем чувство пристрастия к библиотечным занятиям, к Книге. И дальше: «Жизнь человеческая проходит. Она течет удивительно быстро. Но в памяти, как в несгораемом шкафу, долго хранятся ощущения пережитых нами прочных радостей, не теряя своего первоначального вкуса. Я уверена, что Ильич хранил в памяти ощущение своих занятий в библиотеке. Среди немногих личных часов счастья было счастьем для него занятие в знаменитой Ридинг-Рум — читальном зале Британского музея».

Все, что пишет Мариэтта Шагинян о Ленине, глубоко осмыслено и понято с максимально ясным видением и ощущением прошлого — так, как будто это происходит сегодня, на глазах у писательницы. Все, все в этой книге пропущено через свое собственное «я».

Зорок взгляд писательницы, когда она всматривается в простые факты жизни Ильича, в черты его характера, в привычки. Она создает образ борца, мыслителя, человека, все помыслы которого обращены к людям, к революции, к общечеловеческому благу.

Нельзя без трепета читать страницы последней главы «Уроков» о дружбе Ленина с Горьким, об их сложных взаимоотношениях — людей непохожих, во многом разных, порой значительно расходившихся во взглядах. И все-таки: «Горький был тем, за что до конца жизни любил Ленин Горького, за что он не только прощал его, уча и наставляя, как отец сына, но и за то любил он Горького, и в этом глубочайшая разгадка их взаимоотношений, их дружбы — до «встречи памятью» перед смертью, — что он был ему жизненно нужен. Горький был большим, настоящим художником». И далее пишет Шагинян: «Ошибутся те, кто думает, что в своей с ним переписке один только Ленин учил Горького и был односторонне нужен Горькому. Вчитавшись в каждое слово этой переписки, начинаешь чувствовать, каким необходимым был мятущийся, отступающий, упрямый, впечатлительный, яркий Горький для Ильича, обтачивавшего свои мысли об эту дружбу, об ответы, казалось бы, такого несхожего, разного, чуждого человека, — политику нужен художник, как воздух, как хлеб, как правой ноге нужна левая; давным-давно какой-то философ сказал, что, двигаясь, мы последовательно падаем, и если б не было левой ноги, человек падал бы в одну сторону, а если б не было правой — в другую, — и только потому, что он падает то на одну, то на другую — получается движение вперед».

И как символический апофеоз этой дружбы двух великих людей — их последняя «встреча памятью» у порога смерти. Шагинян приводит слова Надежды Константиновны Крупской в письме к Горькому: «...Смотрел в окно куда-то вдаль — итоги жизни подводил и о Вас думал...» А спустя двенадцать лет Горький, умирая, тоже обратился мыслью к Ленину: «Он не то чтобы «вспомнил его». Сперанский[19] пишет: «Несколько раз вспоминал».

«Четыре урока у Ленина» — блистательное завершение, долго звучащий аккорд четырехчастной Ленинианы, наиболее совершенного в художественном и философском отношении произведения Мариэтты Шагинян. Писательница нарисовала широкую историческую панораму — от истоков общественной атмосферы, в которой формировался характер Ильича и складывались его убеждения, до глубинного раскрытия эстетических, этических и философских взглядов вождя нового типа, гения невиданного доселе масштаба.

Строгий документализм, освещенный высоким художническим даром, безмерная увлеченность автора своей темой создают для читателя тот живительный воздух любви к Ленину, который побуждает всей душой потянуться к его литературному наследию, заставляет глубже вчитаться в Ленина.

...Она обертывала в плотную синюю бумагу старую, пожелтевшую книгу с множеством пометок на полях.

— Это моя реликвия. С нее все и началось. Первая ленинская книга, которую я приобрела в начале двадцатых годов, — объяснила Мариэтта Сергеевна, заметив, что я с любопытством наблюдаю за тем, чем она занята. — И знаете, что в ней меня как философа сразу же поразило? Форма, точнее, полемичность. И это пришлось мне по духу. Ленин ничего не излагает докторально, он утверждает свою истину в полемике с народниками, потом с меньшевиками. Утверждает свою веру в то, что теория должна быть в единой связи с практикой. А для этого нужно, чтобы знания перешли в убеждение, стали действием. Этот тезис был для меня компасом в моих многолетних работах о Ленине. Этот тезис и еще одно...

Мариэтта Сергеевна на миг задумывается, ищет нужные ей слова:

— Совесть человека никогда не знает условных форм поведения. У совести нет таких решений, как «более или менее», «может быть». То есть формы отделения предполагаемого или теоретического от решения «да» или «нет». Совесть человека всегда знает, что хорошо и что плохо. Вот этот радикализм нравственного бытия Ленина создает огромное, могучее обаяние его личности. Когда я пишу о Ленине, я вижу его образ внутренним своим зрением. Чувствую его глубиной своей личной совести. Ленин всю жизнь учил меня большевизму, и я надеюсь, что мне удалось хотя бы слабо, но передать во всех своих работах о нем Ленина-большевика.

После того как Мариэтте Шагинян за тетралогию «Семья Ульяновых» была присуждена Ленинская премия, я спросил у нее, думает ли она и дальше развивать в своем творчестве ленинскую тему и в какой форме.

Мариэтта Сергеевна ответила:

— Ленинская тема для того, кто однажды прикоснулся к ней, уже не уходит из вашей творческой работы, она становится темой всей жизни. Когда любишь Ленина и чувствуешь, что понимаешь его и можешь найти в нем опору для мышления, для поведения, для своего роста (а растет человек до самой смерти), уйти от Ленина уже нельзя. Любая твоя книга в той или иной мере пропитывается тем, что получаешь от его чтения. А читать его хочется всегда, хотя бы по страничке в день, для духовного здоровья, подобно тому как, просыпаясь утром, хочешь открыть форточку, чтобы подышать свежим воздухом.

XVII

Войдя в больничную палату, я обратился к Мариэтте Сергеевне с не совсем обычным приветствием:

— Наконец-то вижу вас в стабильном положении, когда спокойно можно поговорить. Что вы думаете о спектакле, поставленном...

Она подняла взгляд от какого-то огромного томища, который просматривала с карандашом в руках, надела слуховой аппарат и спросила, что мне нужно. Подобно Голове из гоголевской «Майской ночи», она усвоила себе привычку слушать только тогда, когда ей хочется слышать. Я повторил свой вопрос лаконично и с достоинством:

— Что вы думаете о спектакле, поставленном Ленинградским ТЮЗом по вашему роману «Месс-менд»?