— и в художественных и публицистических — неоспорима. И ритмика тоже — четкая внутренняя ритмика в каждой ее книге, в каждой статье.

В своих работах о музыке, как и во всем своем творчестве, Мариэтта Шагинян тяготеет к многожанровости. В произведениях, опубликованных в девятом томе собрания сочинений, писательница предстает и как романист, и как очеркист, и как мемуарист, и как очень оригинальный критик-рецензент.

«Воскрешению из мертвых» Шагинян посвятила девять лет жизни и труда. Она работала в архивах и библиотеках Рима, Неаполя, Парижа, Праги... Она искала и по крохам собирала все, что могло оживить человеческий образ чешского композитора XVIII века Иозефа Мысливечка, его рукописи, его музыку. По карте Рима того времени она нашла дом, где жил композитор. Нашла его портрет, с которого была сделана известная гравюра. А в Ленинграде — партитуру оперы «Медонт», следы которой были давно потеряны.

Литературное «воскрешение из мертвых» Иозефа Мысливечка явилось большим культурным событием. Творческий подвиг писательницы был отмечен высокой наградой — Золотой медалью ЧССР.

Музыка для Шагинян, как уже было сказано, не только наслаждение, но и потребность, нравственно-эстетическая школа. Эта школа нужна людям как воздух, как вода, как хлеб — вот мысль, которую не устает повторять Шагинян. Для нее это бесспорно. Несколько лет назад она задержалась в Италии лишь для того, чтобы за два дня до премьеры присутствовать на генеральной репетиции оперы Дмитрия Шостаковича «Нос», поставленной Эдуардо де Филиппо. И тут же написала небольшую статью об этом и передала ее в Москву, в «Известия».

Мариэтта Шагинян — крупный знаток музыки Дмитрия Шостаковича. Она неизменно рецензировала почти все новые его произведения. Она автор обобщающей статьи о нем. Работы М. Шагинян о Д. Шостаковиче — яркий и глубокий, резко антишаблонный творческий портрет великого композитора. «Для меня является большой честью очень высокая Ваша оценка моих опусов. Повторяю, все вышедшее из-под Вашего пера будет для меня большой честью», — писал он ей.

Весной 1943 года, точнее, 28 мая Мариэтта Шагинян записала в своем дневнике: «...Шостакович дарит мне листки сонаты, только недавно созданной...» Немного позже, под впечатлением новой сонаты, она делает в дневнике чрезвычайно любопытную запись о силе воздействия его творчества: «Музыка Шостаковича заставляет внутри как-то хорошо и определенно перестраиваться... подтягивает, выпускает отдохнувшим и готовым на продолжение жизни с новым запасом сил... Это деятельная музыка, и за это я ее страстно люблю».

В центре интересов Мариэтты Шагинян как публициста всегда стояли и стоят важнейшие проблемы жизни — «время и человек», «время и культура», «нравственное и гуманитарное воспитание» и т. п. И, я думаю, поэтому творчество Дмитрия Шостаковича, проникнутое столь острым ощущением трагизма и оптимизма нашего времени, словно магнитом притягивает к себе писательницу.

И это свое ощущение, свое восприятие музыки Шостаковича она стремится передать не узкому кругу специалистов, а широкой массе слушателей, заинтересовать их ею, вдохновить их ею, научить жить.

Она стремится в виде прямой беседы раскрыть особенности формы произведений Шостаковича. Один пример. В Четырнадцатой симфонии, этой особенной «песенной сюите», чередуется музыка на стихи таких разных поэтов, как Лорка и Рильке, Аполлинер и Кюхельбекер. «Что в них общего? Где тут связь? Но вот гений музыки опускает смычок на струну, заставляет зазвучать голос, рассыпает первую горсть звуков по клавишам фортепьяно — и вы заворожены, захвачены, потрясены углубленной трактовкой поэтического слова, магией музыки, и стихотворение впервые раскрывает перед вами полноту своего смысла, связь вдруг протягивается от каждого из них к другому, — и все обретает цельность».

В коротком авторском слове к девятому тому своего собрания сочинений Мариэтта Сергеевна предупреждает читателя, что ее работы о музыке писались «не специалистом, не знатоком, а простым слушателем». Но этот «простой слушатель» особенно остро и глубоко понимает и воспринимает музыкальный язык, выражающий не выразимые словом тайники человеческого духа. Этот «простой слушатель» ощущает организующую и дисциплинирующую силу музыки. И главное, конечно, — ее нравственное воздействие на человека. Здесь — вспомним еще раз Сергея Рахманинова — авторитетность Мариэтты Шагинян велика и несомненна.

XIV

Было еще темно, когда «Стрела» подошла к ленинградскому перрону, и едва посветлело, когда я постучал в номер гостиницы, где жила Мариэтта Сергеевна.

— Что это значит? — воскликнул я, входя к ней. — С какой стати вас, коренную москвичку, нужно разыскивать в Ленинграде? Почему и зачем вы на всю зиму удалились из родного города, не оставив даже адреса?

— Погодите, погодите, я ничего не слышу, — сказала Мариэтта Сергеевна, прилаживая к уху слуховой аппарат. — Ну, теперь повторите весь ваш монолог.

Я повторил.

— Ничего не случилось, кроме того, что я очень люблю Ленинград. Он для меня близок так же, как Москва. Еще мне нужна здешняя Публичная библиотека, где у меня свой столик. Я сейчас поглощена подготовкой к новой работе.

— Можно ли узнать, что это за работа?

— Нет, нельзя. Пока не напишу — не скажу.

— Так, может, скажете, что вы читаете в библиотеке?

— Гегеля. «Феноменологию духа».

— А как же с главной вашей темой — ленинской?

— На Гегеле воспитывались будущие марксисты. Ленин сам, как вам известно, зачитывался им... Готовясь к будущей своей книге и вновь обратившись к Гегелю, я отнюдь не отрываюсь от Ленина.

В студенческую пору, — продолжала Мариэтта Сергеевна, — мы все увлекались Гегелем. И вот сейчас сижу на своем постоянном месте в библиотеке, и передо мной с левой стороны «Феноменология духа», в оригинале, а справа — та же книга в русском переводе. Надо сказать, что Гегель в оригинале гораздо понятнее и прозрачнее того Гегеля, которого добросовестно перевели пять сотрудниц Эрнеста Радлова под его редакционным руководством. Мне, признаться, доставляет удовольствие ловить неточности их перевода, потому что это помогает глубже понять дух самого Гегеля.

— Но почему вы работаете в ленинградской библиотеке, а не в московской? — снова допытываюсь я.

— С ленинградской Публичной у меня связано очень забавное воспоминание...

В 1920 году Ленинград, тогда еще Петроград, был голодным, холодным, слабо освещенным. Библиотека не отапливалась, научным сотрудникам приходилось заниматься на верхнем этаже, под самой крышей, где было чуть потеплей. Там находилась тогда часть фондов. По поручению издательства «Всемирная литература» ей предстояло написать брошюру об Уилки Коллинзе. Это была удивительно приятная работа. Она прочитывала