– Так тебе, Содом, – сплюнул я прямо на пол, а попал себе на штанину. Плевок сползал, медленный, как улитка, – славься Гоморра!

И чтобы уж совсем дернуть за бороду мстительного толстяка Бога, притормозил, вышел из трейлера, хрустя коленями, и уселся прямо в пыль, спиной на рассвет, лицом в оседающую пыль, надеясь и не боясь обратиться в соляной столб.

Там я и уснул.

Прямо на дороге.

Бомбардировщики прошли над моей головой получасом позже. Они-то меня и разбудили.

Мне снилась смерть.

Эни. Брось меня! Сквозь желтую пыль я слышу один нескончаемый гул. Это орет сирена: «Опасность! Бомбежка!» Мимо пролетает крылатый силуэт, за ним еще один. Окружают нас. У первого взрывается голова, у второго подрубаются ноги. Я вижу его зубы, скошенные клыки ярости, выстрелом их выносит наружу, как мерзкий, бесстыдно распахнутый мясной бутон.

Мать бьет тройками, короткими женскими очередями, экономит патроны, как соль. Она держит автомат боком, тесно прижав к виску, система стабилизации не дает отдачи, мать – вылитый бес, магазин торчит, как рог, второй она держит в зубах. Разворот! Еще двое.

Эни сбрасывает меня с плеча. Правильно. Уходи одна. Я балласт. Мое место – на дне. Я пытаюсь набрать побольше воды в легкие, чтобы надежнее утонуть, но отвлекаюсь. Моя маленькая сестра пинает в живот человека, подъемом, идеально, я учил ее так выбивать мяч, умница Эни. Человек пытался вцепиться ей в ноги, удар опрокидывает его на спину, Эни поднимает его пистолет. Мне! Дай мне! Но я могу только мычать. Эни исчезает в тумане.

Я лежу лицом к лицу с раздавленной многоножкой, из ее лопнувшего тела, пузырясь и хлюпая, лезут внутренности, пока не понимаю – это комок человеческих тел. Я вижу глаз. Он еще жив, бродит в орбите, то прицеливаясь, то утекая под веко. Горлум! – кричу я животом. – Горлум! Но тот не отвечает, пока Эни не выныривает из бездны и не подхватывает меня вновь. Глаз смотрит мне вслед с укором. Давай заберем глаз с собой!

Мама.

Мы врубаемся в самое месиво. Люди стонут, бегут, ползают, бродят, пытаясь не дать глазам вытечь, выблевывают легкие, почему мне так легко дышать?

Мать входит в кипящую толпу, как нож в живое тело, мясо рычит, орет, стонет, но расступается, ползет прочь глубокой кровоточащей раной. Что-то жуткое с распределителями: они стоят, древние идолы, межевые столбы, они воют сиреной, беспомощные, не могут сойти с места. Эни обходит одного, ей всего семь, как она тащит меня на спине? Мама обрубает еще одного, тот летит кубарем. Нож! Нож в опытной руке огибает ребро, ищет ее сердце.

Приклад! Челюсть вылетает вместе с радугой кровавых капель. Такое невозможно увидеть в пылевом мешке, мешанина тел, мы бежим, я чувствую, как песок забивается мне в ботинки. Они тащат меня вдвоем, волоком. Я мечтаю вспороть толпу насмерть, увидеть ее труп, добить, увидеть, как она исходит пеной и подыхает у моих ног. Вместо этого я блюю нефтью.

Череп! Где череп?!

Эни падает. Я слышу, как над нами строчит автомат. Три. Три. Три.

У мамы заканчиваются патроны.

Сидя рядом с водительским креслом, я бездумно считал столбы, отмечавшие, сколько миль осталось до выезда на федеральную трассу. Бак был почти полон. Четыреста восемь миль – вот насколько далеко мы могли сбежать из Андратти. Я ничуть не удивился, когда мать сбросила скорость на перекрестке. Путей было всего два: прорываться на сторону Белой черты и искать счастья у Конфедератов или нырять глубоко на юг, чтобы затеряться в Мексике. Оба пути со своими патрулями. Проверки на дорогах. Радиоконтакт. Мы еще не знали, что весь Север стоит дыбом из-за того, что приключилось в Андратти.

Мы развязали войну.

Трейлер токовал, ожидая нашего решения. За миг до того, как мать выжала сцепление, я понял, где найду свою Судьбу. Мать дала по газам, мы сошли с дороги и покатили прямо, оставляя ровную колею следов по нетронутой пустыне. Мы вторглись на Костяную равнину.

Все вранье.

Ничего этого я не помню. Я очнулся где-то на третий день, когда мама начала кричать, угрожая однорукому старику. Патроны кончились, но мать включила вторую истерическую, я пришел в себя от того, что обмочил штаны, и на руках пополз на крик.

– Поворачивай, – каркал дед, потрясая винтовкой, – гони отсюда, дура.

– С дороги! – кричала мать, размахивая автоматом без единого патрона.

– Здесь нельзя. Ты тупая? Тупая? Это Костяная равнина!

– Мне только похоронить.

– Да нельзя сюда! – отчаялся дед и швырнул винтовкой в мать. Она зашипела и бросила в деда автоматом. Оба синхронно наклонились, схватили оружие, щелкнули затворами.

– Тьфу, дура, – обиделся дед, засунул в рот ком седого табака и принялся жевать. Эни сидела у двери трейлера, я подполз, положил голову ей на колени, она бездумно запустила мне пальцы в волосы.

– Превратитесь же, – заныл дед. За его спиной, перегораживая проезд в узкой, как порез, расщелине, стоял ржавый фургон без колес. Из трубы на крыше курил робкий дымок. Борт фургона был пробит сотней пулевых, из отверстий торчало разноцветное тряпье.

– А мы уже, – мать полезла в трейлер, перешагнула через меня и завелась. Мы двинули прямиком на фургон деда, уперлись ему в борт, старик смешно матерился и размахивал руками, но сделать ничего не мог, колеса несколько раз провернулись, нас накрыло парашютом пыли, фургон заскрежетал и сдвинулся. Ровно настолько, чтобы впустить нас на землю первой войны.

Сюда приходили умирать. А мы решили здесь все начать сначала.

На сто миль вокруг умирала сама память о земле, белое, припорошенное песчаным пухом стекло, оплавленный труп почвы, трейлер скользил по нему, как по льду, приходилось красться едва ли не десять миль в час. Иногда под колесами что-то звучно лопалось. Мы подпрыгивали, гадая, конец ли покрышкам, но трейлер продолжал ровно бороздить это зеркальное море.

Затем стекло сменилось на кожу. Эта земля глубоко болела. Тут и там торчали конусы, из которых беспрестанно пер густой магматический гной, он кипел и пузырился, мы искали путь меж бормочущими озерами, испарения затягивали окна, в тени корней рухнувших древесных гигантов копошились многорукие тени. С лица мамы градом катился пот, Эни сидела рядом и утирала его подолом. Мы стискивали зубы и молились, чтобы нас не подвел мотор.

Пустыню – врожденного врага человека – обычную, растрескавшуюся пустыню мы приветствовали едва ли не как любимого родственника. Наконец-то мы смогли остановиться и без опаски выйти размять ноги. Между нами и Андратти было никак не меньше трехсот миль.

Солнце висело в футе над макушкой. Оно никуда не спешило, прожаривая наши кости на медленном огне. Всю кожу, какую смогли, мы спрятали под слоем тряпок. Ветер пытался пробраться в рот и выпить последнюю слюну. Мы зашли в трейлер, отец приветствовал нас хрипом. Его одежду мы поделили промеж собой, он лежал в проходе, пальцы конвульсивно скребли резиновый коврик, и я с каким-то суеверным ужасом увидел, насколько он несуразный: ломкие, слишком длинные руки, кривые волосатые ноги, смерть свела их углом, точно отец решил оседлать бревно, брюхо, будто отдельная, прицепленная ради смеха часть, не бурдюк даже, какая-то колбаса из человека.