– Пока что от нее не было никакого проку, – фыркнула Анжелика.

– Может быть, Крейн просто… материализует себе тело? – предположила Пламтри.

– Нет, – ответил Пит. – Где он возьмет вещество? Ему потребуется протоплазма, фунтов этак сто шестьдесят.

– Эдисон сконстролил себе нечто вроде тела, – негромко сказал Кути, – или, по крайней мере, маску, когда захомутал меня в девяносто втором году; он воспользовался плотью собаки, с которой я подружился. Потом мне это снилось много раз. В одну секунду Фред, эта собака, внезапно превратился в окровавленный скелет, а у Эдисона появились собственные голова и руки, и даже черное пальто с меховым воротником. – Он отхлебнул минеральной воды. – Но плоть во время пересадки погибла. Уверен, что она стала разлагаться сразу после того, как мы ее сбросили.

«Иисусе!» – подумал Кокрен.

Анжелика кивнула.

– Значит, ему потребуется не просто протоплазма, но неубитая протоплазма. Так… что, нам еще и бродягу какого-нибудь сюда притащить? Или свору бездомных собак?

– Вроде бы считается, что людям ближе свиньи, – сказала Пламтри. – Может, лучше купить пару свинок покрупнее?

Мавранос был бледен, и выражение лица у него было такое, словно ему хочется сплюнуть.

– Кути сегодня говорил со старушкой Плезант. С ее призраком, но лицом к лицу, а не через телевизор. Она, по-видимому, своего рода наемная служанка или заключенная, отбывающая каторгу у Диониса, и она – как и бог – пытается нам помочь. Очень может быть. Она дала Кути послание для Крейна, не то призыв, не то приказ, причем в форме латинского палиндрома. Мне это не нравится, потому что палиндромами приманивают призраков, а призрак Крейна мы видели – голый идиот, бегающий по руинам Сатро.

– Это не те же самые латинские фразы, которые я сжег со спичечным коробком, – спросил Кокрен, – тогда, в мотеле? Еще одна латинская фраза попалась нам с Коди на пепельнице еще в Лос-Анджелесе. Только не помню, что там было написано.

Мавранос отодвинул кресло, привстал и вытащил из кармана помятое регистрационное свидетельство на автомобиль. Развернув его, он прочитал вслух:

Roma, tibi subito motibus ibit Amor, Si bene te tua laus taxat, sua laute tenebis, Sole, medere pede: ede, perede melos.

– На пепельнице была определенно первая, – сказала Пламтри.

Кокрен почувствовал, что волосы у него на затылке зашевелились.

– После того как я прочитал эту строчку вслух, призрак Крейна явился в образе нашего таксиста. А когда повторил в руинах Сатро, его сумасшедший голый призрак появился уже там.

– Не произноси вслух в третий раз, – предупредил Мавранос. – Голый мужик в твоей кухне только расстроит дам. Да и мне будет очень неприятно видеть подобие своего старого друга в таком жалком состоянии. – Он вздохнул и посмотрел на Кокрена. – Позволишь воспользоваться твоим телефоном? Нужно узнать, смогла ли Нарди перевести эту несчастную записку.

– Вон в углу телефон с громкоговорителем, – сказал Кокрен. – Звони с него, чтобы мы все послушали.

На солнечной кухне Кокрен и Пламтри снова заняли свои места за столом, а Пит и Анжелика прислонились к рабочему столу возле раковины. Кути плюхнулся на третий стул, но по выражению, с каким он посмотрел на тот же рабочий стол, было ясно, что он хотел бы забраться на него, не будь у него свежих швов на боку. Кокрен вспомнил, что, когда они пытались позвонить призраку Крейна из «Солвилля», Кути сидел на стиральной машине, и подумал, что парнишка по какой-то причине хочет находиться подальше от земли во время важных звонков.

Мавранос подошел к телефону, висевшему на стене, набрал одиннадцать цифр междугороднего вызова и нажал кнопку громкоговорителя.

– Алло! – прозвучал молодой женский голос; Кокрен редко пользовался громкоговорителем и сейчас грустно подумал, что звук совсем не такой хороший, как выдавал самодельный динамик, сооруженный Кути из кусочка мела и точилки для карандашей.

– Нарди, это снова Арки, – сказал Мавранос, – а вокруг сидит и слушает вся королевская конница и вся королевская рать. Тебе удалось что-нибудь прояснить?

– А как же! Твои палиндромы – это пентаметр, за которым следует гекзаметр, и снова пентаметр, – сказала женщина по имени Нарди. – Это обычное сочетание размеров в древнеримской лирической поэзии, хоть у Горация, хоть у Катулла. Знаешь, этот текст кажется мне ужасно древним. И строки, похоже, имеют отношение к вашей – нашей – ситуации. У тебя карандаш под рукой?

Мавранос выдвинул ящик под телефоном и сунул туда руку.

– Да, – сказал он, вытаскивая карандаш для ресниц и январский счет за газ.

– Отлично, – отозвался голос Нарди из громкоговорителя. – «Roma» с запятой – это звательный падеж названия «Рим», что в нашем контексте довольно ясно превращает «духовную власть над Землей» в нечто вроде Ватикана. Понятно? «Tibi subito» – «для тебя внезапно, неожиданно». «Motibus» в отложительном падеже указывает на то, каким образом, и получается нечто вроде «с танцующим движением», хотя Цицерон использует это слово в сочетании «motus terrae», что означает землетрясение.

– А ты сказал про «motibus» – «автобус», – шепнула Пламтри Кокрену. У нее, похоже, стало легче на душе.

Он коротко кивнул и жестом попросил ее помолчать.

– «Ibit», – продолжала Нарди, – это глагол «идти» в третьем лице и будущем времени. «Аmor», конечно же, «любовь», но заглавная «А» указывает на то, что здесь это имя собственное, бог любви или кто-то в этом роде, причем, судя по контексту, где и внезапность, и землетрясения, еще и весьма недобрый.

Кокрен задумался о боге, разбудившем его мнимым землетрясением в лас-вегасской венчальной часовне «Трой и Кресс» почти пять лет назад, и о Нине, которая предпочла его любви смертоносную любовь этого бога.

– Во второй строке, – продолжила Нарди, – «taxat» – это глагол первого спряжения («taxo, taxare»), означающий: «держи, цени, уважай». Дословно переводится как: «если твоя похвала оценивает тебя высоко», но по-английски получится: «если ты высоко оцениваешь свою похвалу». «Sua» – притяжательное местоимение – оно должно быть в именительном падеже, хотя я предпочла бы «suam»; в любом случае, это женский род и сочетается он со стоящим в женском роде «laus» – «похвала» или «слава». Я думаю, что «твоя похвала» здесь должна пониматься буквально в женском роде по отношению к этому «Amor», который предстает подчеркнуто мужественным. «Laute» – «великолепно». «Tenebis» – глагол второго спряжения: «держать, достигать».

Мавранос, потеряв терпение, помахал перед носом карандашиком.

– Нарди, и что все-таки означает эта тарабарщина?

Из динамика послышался неровный вздох.

– Арки, я объясняю, почему считаю, что это означает именно то, что я скажу тебе потом. Так что слушай дальше. Последняя строка позволяет предположить альтернативные значения; я только что закончила разгадывать ее, всего несколько минут назад. «Sole» с запятой, как у «Roma» в первой строке, должен быть звательным падежом для «sol», прямым обращением к слову «солнце», как в «О Солнце». «Medere» – инфинитив или герундий (или, как в нашем случае, повелительное наклонение), «вылечить, исцелить»; это не констатация, а приказ: «вылечи!» или «исцели!». «Pede» – это «вошь», существительное в единственном числе, как в том варианте, когда Плиний использовал его для слова «pediculus», или по-английски – «педикулез», «вшивость». Здесь очень интересен глагол «ede»: или это форма глагола «edo, edere, edi, esum», которым по-латыни передают «пожирай, потребляй, ешь», или это другой глагол, «edo, edere, edidi, editum», означающий «испускать последний вздох, приводить к концу», но одновременно «порождать» или «производить из себя». Здесь годится и тот и другой, хотя трохеическая строка требует протяжного «е», а значит, вероятнее второй вариант. «Perede» – это усугубление, решительное повторение предыдущего глагола, каким бы он ни был. А «melos» обычно переводится как «песня», но это же латинизированное греческое слово (по суффиксу совершенно точно видно, да?), и греческое слово «melos» может означать также «конечность». Если оно латинское, то падеж может быть и именительным, и винительным, но в греческой форме тут может быть только винительный и никакой другой.