Тинек протянул руку, предлагая помощь, но Володя ее проигнорировал.

– Ты меня предал, – проговорил он с какой-то детской обидой.

– Брось, старина. Это не предательство, – вполне доброжелательно отозвался оборотень. – И ты сам это поймешь, если захочешь. Нужно было свести вас, меня попросили помочь. Я помог. Представь, что тебе шесть лет и тебе не хочется идти в школу. А я беру и отвожу тебя туда, пусть даже против твоего желания. Разве это предательство?

– Я думал, ты мне друг.

– Дружбы не бывает. Бывает только дружеское расположение. Хорошее отношение и доверие – не одно и то же. Понимаешь, о чем я? А доверять нельзя никому. Это я тебе как друг говорю.

– Сука! – бессильно выругался Володя.

– Кобель, – улыбнулся Тинек. – Можешь проверить. Ладно, пошли. Тебя там ждут.

– Чтобы запереть в подвале и заморить голодом? – не удержался Володя. – Или станете меня пытать, пока я не перейду на вашу сторону?

– Сомневаюсь, что подобные методы входят в планы твоей матери.

– Моей кого?! – Володя чуть не поперхнулся.

Тинек смотрел на него с ядовитой ухмылкой:

– Иди-иди, сколько можно на месте топтаться?

Пространство внутри особняка поражало необъятностью, интерьер – нарочитой изысканностью. Создавалось впечатление, что Володя попал в жилище дворянина восемнадцатого века. И не просто в жилище, а во владения человека, страдающего легкой формой гигантомании.

Высокие потолки и немыслимые габариты комнат, которые Володя помнил по месту своего временного заточения, были здесь обычным делом. Только в отличие от его темницы в прочих помещениях стояла мебель. Массивная, тяжелая, сверкающая полировкой, украшенная инкрустацией и резными вензелями. Такие же вензеля имелись на шелковых обоях и лепниной украшали потолки, с которых свешивались массивные, сверкающие хрусталями люстры. А окна закрывали тяжелые, плотные шторы.

Володя с любопытством вертел головой и размышлял, зачем все это нужно дома простому человеку. Или пусть даже не простому. Да хоть бы и не человеку вовсе. Но зачем? Дом ведь не музей. Дома можно расслабиться, а для этого нужно не только чувство защищенности, но и уют. А какой может быть уют и расслабуха, если все время надо думать о составном паркете из восемнадцати пород дерева, о хрустале с коврами и о полировке, которую нельзя царапать или пачкать.

А еще картины на стенах, которым нужен определенный температурный режим и влажность, потому что это подлинники, а еще... Володя содрогнулся, представив себе, как бы проходило его детство, если б он провел его в этом богемном склепе.

Перед внутренним взором возникла чопорная сухощавая дама и мерзким голосом с отцовскими интонациями сообщила: «Володя, мой мальчик, почему ты не вышел к завтраку? И что за глупая идея праздновать дома твое пятнадцатилетие? Я же говорила, чтобы здесь не было твоих этих. Хочешь с ними встречаться – встречайся на улице. В кафе, на худой конец. А дом – это дом. Мой дом – моя крепость».

Володя тряхнул головой, отгоняя дурацкие мысли. Джинна, что вели его, остановились перед огромной двустворчатой дверью. Один постучал осторожно и нырнул внутрь, второй остался караулить гостя.

Гостя или пленника?

Он сунулся было к двери, но джинна преградил дорогу:

– Туда пока нельзя.

– А если вломлюсь? – фыркнул Володя.

– Я не позволю.

– Надо было тебе оборотня с собой взять, чтоб не позволять сподручней было.

– Шакал сюда не входит, – с достоинством ответил лысый.

Володя припомнил, когда отстал Тинек, и понял, что он в самом деле остался где-то в районе холла. То есть в дом он вошел, а на второй этаж, куда лысые повели Володю, уже не поднялся.

Приоткрылась створка. Вынырнул второй джинна, отступил в сторону, давая дорогу.

– Проходи.

И Володя шагнул в комнату.

Она была невероятно, умопомрачительно красива. Хоть для человека, хоть для джинна. Ее глаза светились расплавленным золотом, смотрели пристально и мягко. Ей никак нельзя было дать больше тридцати, хотя он понимал, что ей не может быть меньше сорока. И ни единого намека на тот желчный образ, который он придумал себе, пока шел через дом следом за джинна.

Володя задохнулся от восторга, задним умом соображая, что женщина перед ним – его мать и что это должно накладывать определенные ограничения даже в восприятии. Но мужское естество орало громче голоса разума.

Володя шагнул ближе.

– Ну, здравствуй, – голос ее прозвучал мягко, ласково и мелодично, так могли петь сирены. – Здравствуй, мой мальчик.

Последние слова неприятно царапнули слух. Очарование рассыпалось так же мгновенно, как возникло.

– Здравствуй-те, – с запинкой отозвался Володя.

– Брось, – улыбнулась джинна. – Ты же мой сын.

– Не представляю, – признался он. – И когда меня привезли сюда насильно и заперли, последнее, что мне пришло бы в голову, так это то, что это сделала моя мать.

– Извини, – в ее голосе сквозило сожаление, насколько искреннее, Володя не мог понять. – Переборщили мои парни.

Она подошла вплотную и заглянула в глаза. Володя почувствовал, что его словно прощупывают изнутри. Как под рентгеном, когда вроде ничего не происходит, но не покидает ощущение, что где-то за кабинкой находится врач, в прямом смысле слова видящий тебя насквозь.

На плечо легла ее ладонь, нежная, ласковая, но в тонких пальцах чувствовалась скрытая сила. Володя едва заметно вздрогнул. Мать улыбнулась.

– Тебе здесь ничто не угрожает. Проходи, присядь.

Она направила его к массивному, пышному, как свежеиспеченный пирог, креслу. Володя сел. Мягкая мебель полностью оправдывала свое название – приняла, как пуховая перина. Володя откинулся на спинку.

Джинна, что родила его двадцать лет назад, если, конечно, все это не вранье, уселась на соседнее кресло, которое от Володиного отделял только изящный журнальный столик.

На столике стояла ваза с фруктами. Мать кивнула: угощайся, мол. Володя помедлил. Все было странно. Или у пламеннокровных представителей оранжевой сферы в порядке вещей похищать людей?

– Что ты как на иголках? – улыбнулась мать.

– Вы... – Володя споткнулся, поправился: – Ты моя мать, а я даже не знаю, как тебя зовут.

– А называть меня просто мамой ты не можешь?

Вопрос был скорее риторическим, но Володя напрягся. Назвать мамой существо, которое видел первый раз в жизни и которое, пусть и родило его когда-то, ни разу до последних дней не дало знать о своем существовании, язык не поворачивался. Мать улыбнулась, найдя его замешательство, по всей видимости, забавным.