Послышалось шарканье ножек стульев, звон приборов, бросаемых на стол, и звук неожиданно прерванного разговора — другими словами, вся та атмосфера, которая обычно предшествует потасовке. Я все еще пытался установить главных действующих лиц (и молился, чтобы драка не распространилась и не захватила невинных свидетелей вроде меня), когда Баннистер неожиданно вскочил из-за стола, отправив свой стул кувыркаться по полу.

Я не имел ни малейшего понятия, каким образом он оказался вовлечен. Может, они обменивались взглядами. Но за пару шагов он достиг соседнего стола, схватил человека за горло и вдавил его в спинку стула. Вскоре парень, чью трахею сжимала рука Баннистера, лежал на спине, а Баннистер тут же взгромоздился на него, усевшись ему на грудь и прижав его руки своими длинными ногами. Затем его рука с силой опустилась на лицо лежащего. Со всех концов комнаты теперь доносились крики, и одна женщина (я решил, что это жена несчастного) тщетно дергала Баннистера за плечо, в то время как он запускал свои пальцы в глотку бедняги.

Когда он вынул руку, в его пальцах болтался кусок свиного жира. Очень белого и очень мокрого. Баннистер бросил его в первое попавшееся блюдце, затем помог незадачливому едоку встать.

— Благодарю вас, сэр. Благодарю вас, — сказал раскрасневшийся парень. — Чертова штука застряла у меня прямо под языком.

Но Баннистер только сдержанно поклонился и вернулся к столу, под одобрительный лепет присутствующих.

— Некоторые прямо-таки отказываются жевать пищу, — признался он мне, вытирая жирные пальцы носовым платком.

Обеденный зал медленно приходил в себя. Беседа возобновилась, осколки посуды убрали. Бедолага, в зобу которого застрял кусок жира, подошел пожать руку моего спутника и осыпать его еще кучей благодарностей.

Когда он, наконец, удалился, Баннистер поднялся на ноги.

— Ну, вперед и вверх, — объявил он. — Что скажет Ваша Светлость?

Я сказал, что «вперед и вверх» звучит как неплохой совет. И мы забрали наши пальто и шляпы из гардероба и вышли в наступающие сумерки.

Этим утром Баннистер посоветовал мне осмотреть его Особую Коллекцию, дав понять, что это нечто вроде привилегии для непосвященного вроде меня. Впрочем, к тому времени, когда мы вышли из клуба, я был бы счастлив вернуться в отель и провести остаток дня в постели. Но, как я уже упоминал, Баннистер легко запоминает подробности, о которых другие склонны забыть.

Итак, обвив своей длинной рукой мои плечи, он отвел меня обратно на Факультет Анатомии, где мы прошагали влево и вправо, вправо и влево и, в конце концов, вниз, в самые глубокие глубины.

У подножия лестницы были двери с замороженными окошками, которые показались мне очень приятными, и я мог бы долго простоять там, любуясь их морозным сверканием, если бы Баннистер энергично не подтолкнул меня в их сторону.

— Там все подписано, — сказал он мне. — Наслаждайтесь, — и убежал обратно, вверх по ступенькам.

Вскоре я пожалел, что так плотно пообедал, или, если на то пошло, пообедал вообще. Громадная белая комната была слишком уж ярко освещена, и все банки, колбы и стеклянные стенды поблескивали, как глыбы льда. Но когда я пробирался между ними, мое отвращение вызывал не столько пронзительный свет и его множественные отражения, сколько тошнотворный, всепроникающий запах. Воздух был пропитан формальдегидом — сделался теплым и липким, — так что, продвигаясь по первому ряду экспонатов, я раздумывал, не станут ли мои собственные органы такими же маринованными, как и те, что здесь выставлены.

Жидкая атмосфера возбудила во мне фантазию, будто я двигаюсь в каком-то подводном мире, ибо я очутился в компании столь влажных и необычных существ, что они гораздо привычнее смотрелись бы на океанском дне. Я мог бы тысячу раз прочесть свою «Анатомию Грэя» от корки до корки, но все равно был бы к этому не готов. У меня осталось впечатление, что я набрел на место чудовищной бойни, возможно, итог ужасного взрыва, который расшвырял своих жертв по нескольким сотням банок.

Держать в руках кости Древнего Бразильца уже достаточно страшно, но встретиться лицом к лицу с колбой студня из его потомка — еще хуже. Человек никогда не казался мне столь смертным, столь ничтожным. Ибо, медленно бродя по бескрайней зловонной комнате, я слышал взывавший ко мне голос меланхолии — казалось, он сочится прямо сквозь толстые стеклянные стенки.

Никогда не встречаясь с внутренностями человека раньше, я вряд ли смог бы их узнать. Так, здесь (как уверяла меня надпись) было подвешено заспиртованное человеческое сердце, которое мне напоминало всего лишь мягкий черный камень. Здесь была рассеченная почка, похожая на гриб, ждущий сковородки. Вокруг меня самые сокровенные, самые тайные куски человека лежали обмякшими, нагими и ужасно мокрыми в своих тюремных банках.

Камберлендская колбаса кишечника.

Одинокое глазное яблоко, остановившееся на середине своей орбиты.

Человеческий язык, достаточно длинный, чтобы задушить своего обладателя, свернутый, как угорь.

И мозг — человеческий мозг, ради всего святого! — похожий на раздутый грецкий орех. И не цвета морской волны, как я всегда представлял, а унылого, бледно-серого.

Любопытное сооружение, названное «бронхо-пульмонарным деревом» и стоящее на тумбе под вычурным колпаком, оказалось, как я, наконец, понял после долгого головоломного чтения подписей, замысловатой моделью легкого в разрезе. И вновь я обнаружил, что мои представления о механике тела далеки от реальности. Внутренности моих легких, вероятно, напоминают не столько ветки дерева без листьев, сколько коралловый букет. Но даже эта прекрасная, причудливая легочная тиара казалась мне искрящейся скорбью.

Вся коллекция вызвала во мне потрясение. Разумеется, стеклянные упаковки содержали как ужас, так и странную привлекательность, но превыше всего я чувствовал, что каждый орган пропитан одним и тем же печальным концентратом и что разочарование наполняет все сосуды до последнего.

Я блуждал по этим сырым рядам уже почти полчаса, несколько удивленный, что обед мой до сих пор остался там, где был, когда мне пришла в голову следующая идея...

Нельзя ли взять все эти маринованные кусочки и восстановить их союз? Воссоздать из этих несчастных, несопоставимых частей один хрупких, но действующий человеческий организм?

Но ответ был слишком очевиден.

Нет, разумеется, это невозможно. Слишком долго он был разъят на части. Если снова сложить его вместе, в нем просто не будет смысла. В конце концов, в нем будет слишком много уксуса.

К тому времени я уже был сыт этой комнатой по горло и направлялся к выходу, страстно желая наполнить легкие свежим воздухом, когда я вдруг обнаружил экспонат, вызвавший во мне такой глубокий отклик, что я застыл на месте. Сквозь дюймовое стекло банки я увидел, как мне показалось, крохотного, но полностью оформившегося ребенка. Малыш был весь сморщенный. Его лысая голова склонилась в раздумье, руки благовоспитанно покоились на коленях. Казалось, он плавает в своем, особом мире, сосредоточенно наморщив лоб. Но потом я увидел, что из-под его правого колена свисает пуповина, бесполезная, как отрезанная труба. И в этот миг я понял, что на самом деле он никогда не жил вне пределов живота своей матери — был лишь зародышем ребенка. Должно быть, из тепла утробы он отправился прямиком в смертный холод банки и, фактически, жил и умер, так и не глотнув воздуха.