говорить просто о неологизмах, введенных для приведения понятий в соответствие с существующими обстоятельствами? Для ответа на этот вопрос необходимо исследовать, какую семантику современники связывали с новым понятием империи[555]. Если взглянуть на речи, с которыми выступали на торжественном вручении титула императора, оказывается, что почти ни один из центральных аспектов, которые сегодня обычно связывают с понятием империи (и вместе с тем с Московским государством с момента присоединения Казани и Астрахани), в сознании современников не играл никакой роли: в выступлениях внимание фокусировалось не на большой территории российского государства, не на полиэтничности или многоконфессионализме и даже не на многоступенчатости политико-территориальной организации и вытекающем отсюда большом количестве различных титулов правителя[556]. Вместо этого канцлер граф Гавриил Иванович Головкин в хвалебной речи Петру I превозносил великие военные заслуги царя, которыми тот приумножал славу и престиж российского государства, а также подчеркивал прочность и стабильность государства[557].

Но Г. И. Головкин не остановился на дифирамбах славе, престижу, прочности и стабильности государства. В его речи появился новый аспект. Он может дать ключ к пониманию того, какая концепция в современном политическом мышлении верховной элиты сопутствовала провозглашению Петра I императором и связанному с этим переименованию государства в империю: Головкин отметил, что царь своими действиями вывел своих верных подданных «из тьмы неведения на театр славы всего света» и, таким образом, «из небытия в бытие». Если выразиться еще более конкретно, Петр ввел своих подданных «во общество политичных народов»[558].

Международное право и «цивилизованность»

Новая категория и еще молодая лексическая единица русского языка, введенная Головкиным после детальной подготовки речи Священным синодом, Сенатом и окончательной обработки доверенным лицом императора П. П. Шафировым, — как раз и была категория цивилизованности[559]. Она противопоставлялась описанию прошлого, непосредственно предшествовавшего Петру, — «тьме неведения», граничащего с «небытием»[560]. Это дихотомическое противопоставление прежней тьмы нынешнему свету раскрывает новый, проникнутый идеями раннего Просвещения образ мышления. Оно позволяло не только различать две стадии, но и выделить в совокупности этнических групп, в соответствии с их государственной структурой, ту часть, которая состояла из «политичных народов», и ту, к которой относились народы, (еще) не принадлежавшие к этой группе[561]. Кроме того, поскольку, по словам Головкина, российское государство только недавно достигло новой стадии, была высказана идея о том, что круг «политичных народов» не является закрытым обществом, но открыт для новых членов. Согласно такому представлению, «цивилизованность» являлась универсальной категорией, к которой могла приблизиться любая (имеющая признаки государства) этническая группа, приложив для этого определенные усилия.

Наиболее ранние свидетельства употребления еще нового понятия политичный, которое Головкин использовал как кодовое слово для выражения своих дуалистических взглядов, можно найти в контексте трансфера политических идей, понятий и концептов, проникших в Московское государство через Речь Посполитую и гетманскую Украину в конце XVII века[562]. В начале XVIII века при Петре I российская политическая элита стала использовать это понятие для характеристики как целых этнических групп, так и отдельных лиц[563]. Причем слово «политичный» обозначало стремление к благородным манерам, вежливости, эрудиции, а также владение утонченными нравами и дипломатическим этикетом, принятыми в (Западной) Европе[564]. В этой трактовке отражалось заимствование западноевропейских образцов поведения в том виде, в котором они сформировались в Европе в эпоху Возрождения как аристократический идеал добродетели и придворного этикета, ориентировавшихся на упомянутые стандарты[565].

Но с чем ассоциировалось у Петра I и его сподвижников выражение «политичные народы»? Ни один труд не даст более полного представления об этом, чем трактат, написанный еще несколькими годами ранее как раз тем сподвижником Петра I, который занимался окончательной редакцией речи для провозглашения царя императором, П. П. Шафировым[566]. После совместной поездки в Западную Европу, в которой Шафиров сопровождал Петра I в качестве переводчика, он благодаря своим выдающимся способностям оказался в ближайшем окружении царя. В 1717 году царь назначил его вице-канцлером Коллегии иностранных дел[567]. В том же году Шафиров по просьбе Петра I написал чрезвычайно важный труд, который царь впоследствии собственноручно отредактировал и дополнил. Занимающее две страницы название (здесь в сокращенной версии) звучит следующим образом: «Рассуждение, какие законные причины Петр I, царь и повелитель всероссийский, к начатию войны против Карла XII, короля шведского, в 1700 имел»[568].

Совместный труд о Северной войне

Речь идет о полемическом сочинении, цель которого состояла в том, чтобы доказать, во-первых, что российское государство действовало законно, развязав (Великую Северную) войну со Швецией в 1700 году, во-вторых, что война длилась так долго по вине самой Швеции, и в-третьих (это самое главное), что держава вела войну «по правилам христианских и политичных народов»[569]. Здесь также встречается упоминание о принадлежности российского государства к «политичным народам» — разумеется, в гораздо более развернутом виде, чем три года спустя в условиях провозглашения Петра I императором.

Публикация вышла под именем Шафирова (и, таким образом, не представляла собой официальной декларации) и в отличие от прежних меморандумов, составленных на русском языке, не была адресована другим правительствам, поэтому некоторые расценивают ее как первый письменный международно-правовой документ и, следовательно, как начало дисциплины международного права в российском государстве[570]. Другие видят в ней прежде всего попытку установления политико-территориальных притязаний российского государства в рамках международной политики на заключительном этапе Северной войны[571]. Третьи не признают труд международно-правовым документом и рассматривают его исключительно как полемическое сочинение, а также как типичный пример распространенной в то время в Европе формы политической легитимации войн[572].

В действительности в работе можно выделить несколько уровней смыслов, так что не стоит рассматривать ее либо в том, либо в ином конкретном ключе. Скорее полемическое сочинение Шафирова (и Петра) представляет собой пример поддерживаемой царем начавшейся в начале XVIII века трансформации российского политического дискурса и является документом международно-правового и выдающегося политико-пропагандистского значения[573]. Никогда прежде ни один представитель российского государства не составлял исторического оправдания войнам, которые велись против других держав. Шафиров вникал в подробности истории дипломатических отношений Швеции и Московского государства и тем самым, как само собой разумеющееся, ставил Российскую империю в ряд европейских государств. Более того, в своем изложении российской точки зрения, согласно которой шведская сторона нарушала международное право, тем самым вела себя как неполитичный народ и не оставляла российской державе возможности избежать войны, он придерживался традиции европейских трактатов по легитимации войн[574]. Как уже давно стало рутинным в