Младшая дочь Льва Толстого прожила долгую, славную, успешную жизнь и скончалась в 1979 году в возрасте 95 лет (1884–1979). Она сделала все, что было в ее силах для посрамления советской власти. И та отвечала ей сторицей: любимую дочь великого писателя, ту самую, которая перепечатывала его рукописи, была его собеседником и доверенным лицом, которой были оставлены наследственные права на все рукописи, ту единственную, кого он взял с собою, бежав из Ясной Поляны, – ее объявили несуществующей. Из всех фотоснимков и кинохроник, примечаний и мемуаров, экскурсионных рассказов и музейных экспозиций ее вырезали, вымарывали и вытравливали. Она им из-за океана – словом, они ей из СССР – зловещим молчанием. И так в течение 70 лет. Не было никакой Александры Толстой.

А она еще как была – деловитая, собранная, целеустремленная, верная отцовскому имени и идеалам, жизнь положившая на общественное служение. Поддержать утративших надежду – первая. Устроить на работу перебежчиков и невозвращенцев, накормить, помочь с бумагами – первая. Обратиться по радио к советским солдатам с призывом одуматься и не давить танками братьев-венгров – первая, в прямом эфире, с митинга в Мэдисон-сквер-гарден.

В 1939 году, как только на финской стороне стали появляться пленные красноармейцы, Александра Львовна объявила о создании Толстовского фонда для помощи в первую очередь этническим русским. Добавим к ее собственному рассказу то, о чем она из скромности умалчивает: за годы Первой мировой Толстая как сестра милосердия была награждена тремя Георгиевскими медалями за личное мужество.

Большевики арестовывали ее пять раз. Но не это подкосило ее, она и в заключении оставалась верна себе. В интервью она рассказывает об истинных причинах эмиграции.

Толстовский фонд (существующий и по сей день) помог десяткам тысяч соотечественников. Александра Львовна умела поставить дело: фонд поддерживали состоятельные и именитые люди – композитор Сергей Рахманинов, общественная деятельница графиня Софья Панина, летчик-испытатель Борис Сергиевский, историк Михаил Ростовцев.

Александра Львовна, вы были и свидетельницей, и участницей событий в России 1917 года. Я бы очень хотел попросить вас рассказать мне о тех воспоминаниях, которые у вас остались об этих событиях. Но, во-первых, где и когда вы родились?

Я родилась в Ясной Поляне в 1884 году, сейчас мне 82-й год.

А когда вы начали интересоваться политической жизнью России, когда сами начали как-то в ней участвовать?

Я скажу вам – нет. Пока отец был жив, я интересовалась постольку, поскольку в его писаниях он касался вопросов о России, писал о положении рабочего народа, всегда горевал о том, что крестьянство так бедно живет, хотел Конституцию в России. Поэтому, конечно, я была с ним. Я интересовалась его жизнью и тем, что он писал и как он писал. Но я вам скажу одно: он, не одобряя царского режима, очень боялся отсутствия свободы, очень боялся революции и отрицательно относился к социализму.

А почему он боялся революции?

Он говорил, что царское правительство держит власть насилием, силой и жестокостью, а новая власть будет хуже еще. Он это предвидел. Затем, он говорил, что нельзя строить что-либо неумелыми руками. Еще меньше можно строить храмы грязными руками. Он считал, что социалистические руки – грязные. Особенно он ненавидел и отрицал террористов, убийства. Это было ему противно.

Где вас застала зима 1916–1917 годов, где вы провели те месяцы или недели, которые предшествовали Февральской революции?

Я была на фронте. Февральская революция застала меня во время работы на фронте. Я руководила отрядом. У меня было шесть врачей, сестры, команда. Это был не полевой госпиталь, это была летучка, мы разбивали палатки. Мы должны были, например, в двадцать минут свернуться и двигаться в другое место. Такой передвижной, летучий отряд. Мы перевозили раненых и больных с фронта в тыл.

С какого месяца и с какого года вы были на фронте?

Я в самом начале войны ушла на фронт. Работала в санитарном поезде, потом на Кавказском фронте, в Турции, оттуда перешла на Западный фронт и вот тут как раз меня и застала революция, на Западном фронте. Помню такую сцену. Я была больна, у меня было заражение крови, я лежала в больнице. Вошел доктор и говорит: «Вы знаете, что Великий князь Михаил Александрович отказался от престола?» Это было уже когда Государь отказался от престола. Врач страшно был печальный, грустный. Я на него посмотрела и говорю: «Пропала Россия!». И он мне ответил грустно: «Пропала Россия!» – и вышел из комнаты. А потом началось брожение, неподчинение, в отряде было очень трудно работать. Особенно когда близилось уже дело к большевистской революции. Начинался развал.

У вас не осталось каких-то картинок в памяти, разговоров с солдатами непосредственно после Февральской революции? Как они ее восприняли?

Как же, еще бы! Это было так тяжело. Солдаты ничего не понимали. Ведь каждую минуту выскакивали какие-то ораторы, говорили речи. Сначала коммунисты, потом против коммунистов. Но солдаты ничего не понимали. Я тогда тоже говорила речи, как и все, а они не понимали, к чему мы ведем. Например, офицеры, генералы. Говорили, что буржуям это выгодно, а с другой стороны, они понимали, что не сходится что-то. Помню, когда я вернулась из больницы, солдаты меня встретили так радостно, что меня качали на руках. Я была очень больная, мне было очень тяжело.

А потом, когда уезжала в Москву, было собрание. Они мне приносили благодарность – мы вообще очень дружно жили в отряде – за то, что все у нас в отряде было в порядке: лошади сыты, фуража и продовольствия много. Очень смешная вещь была. Когда кончил председатель отрядного комитета, он сказал: «Я предлагаю почтить память Александры Львовны вставанием». Все встали, было очень торжественно.

А как только я уехала, было постановление меня арестовать, а я уже была в поезде. И вот тут я помню, как вышвыривали офицерские вещи, одного офицерика чуть не вышвырнули с его вещами, поезд был набитый, настроение было совершенно ужасное. Только разговорами, папиросами, чаепитием вместе удалось создать какую-то атмосферу, чтобы они меня не выкинули. Была опасность и этого тоже, они могли меня выкинуть вместе с моими вещами. Вот это было такое тяжелое, что я и не верила, что выйдет что-то хорошее уже тогда.

Вы мне рассказывали о солдате, который пришел к вам, расплакался…

Это было во второй летучке, их было три у меня. Солдат этот упал вместе со своей повозкой, вернулся. Темнота, дождь, слякоть была, он ворвался к нам, мы все чай пили, и стал площадной руганью ругаться. Все повскакивали – заведующая хозяйством, заведующая транспортом – все очень перепугались. Я этого солдата знала, он был контуженный, я к нему подошла, положила руку ему на плечо, говорю: «Знаешь, что, я к тебе приду в землянку, мы поговорим». И вот тут случилось невероятное – потому что я была высшим начальством для него: он, как ребенок, зарыдал у меня на плече. «Скажите, – говорит, – мне, где правда, где правда? Они, большевики, говорят, что вы во всем виноваты, что вы буржуи. А я этого не чувствую. Я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь, скажите мне, где правда?». Что ответишь на такой вопрос? Просто мучительное переживание этих полуграмотных людей, которые не знали, что идет – хорошее или плохое.