Еще пара мышей сорвались с балки, пометались по комнате, бесшумно и ловко вылетели в окно, едва не задев мое лицо кожистыми крыльями. Колдун видел, что гнева на моем лице не отразилось, сам проводил летучих мышей ошарашенным взглядом, потом посмотрел еще более остолбенело на меня. В глазах затеплилась слабая надежда.

– Ваша милость, – проблеял он, – вы не… вы не…

– Что? – прервал я его.

– Эти… создания…

– Мыши? – переспросил я. Отмахнулся. – Мне по фигу твои хобби. Частная жизнь одно, работа – другое. Я знал одного, что вообще муравьев в квартире держал! Кто-то рыбок заводит, кто-то жаб или ящериц… А что касается летучих мышей… Не знаю, стоит ли к ним относиться хуже лишь потому, что их создал не сам творец, а один из его пророков – Христос? Наша церковь вообще называет Христа аватарой творца, если такой финт ушами можешь себе вообразить или представить. Прям индии какие-то! Так что можно считать, что и этих очаровательных зверюшек создал сам творец.

Я говорил с трудом, физически трудно обращаться к человеку намного старше себя на «ты», но я же феодал, благородная кость, а ученые в то время на уровне шутов, их за людей не считали, их кратковременный взлет начался только в восемнадцатом, продлился в девятнадцатом и закончился в двадцатом. В мое время они – снова шуты, а королями стали поп-звезды, тележурналисты и дизайнеры прокладок с крылышками.

Он сказал все еще пугливо, но уже с жадной торопливостью профессионала, что даже с петлей на шее пополняет свои знания:

– Я об этом не слыхал! Сам Христос в такой роли? Как это было? Я расскажу другим. Может, челядь не так бы шарахалась…

– Христос сорок дней, – сказал я нравоучительно, как говорил бы отец Совнарол, – и сорок ночей просидел в пещере над Иерихоном, когда продумывал в деталях концепцию нового учения. Только его пещера оказалась под обрывом, что закрывал западную часть неба, и он не знал, когда молиться на заходе солнца. А это, как догадываешься, крайне важно для ритуалов… Вот-вот, я тоже думаю, ну прям жизненно важно. Однажды поднялся на вершину горы, дождался, когда солнце скрылось за краем земли, начертил в пыли эти вот линии, довольно изящные, верно? И вдохнул жизнь, и сказал нашим крыланчикам: «Каждый вечер на закате солнца вылетайте из расщелины, где отныне будете жить, дабы знал я час молитвы…» Так что ты тоже, как Иисус Христос, среди мышей. И тоже молишься. Даже чем-то похожи оба, если вот так, в профиль. Постарше разве что лет на пятьдесят.

Он кивал, соглашался, но когда сравнил с Иисусом, смутился, посмотрел с подозрением, сильно ли издеваюсь, проговорил нерешительно:

– Вот только насчет молитв… гм…

Я отмахнулся.

– Ладно, мне как правителю другое знать надобно. Что здесь, собственно, творится? Как христианин и гуманист… местами, я не потерплю цедения крови христианских младенцев… да и не христианских тоже нельзя, запрещаю. И ряд опытов, несовместимых с моралью, запрещаю. Хотя опыты по клонированию моим указом разрешены, даже поощряются, как и эвтаназия, но только с разрешения эвтаназируемого. А если без разрешения, то с моего согласия. Я потом составлю список, что нельзя и что можно…

Он смотрел с испугом, красные от бессонницы и переутомления веки жалко подрагивали. Вряд ли понял хоть половину моих слов, явно считает их военным жаргоном, глаза настороженные, я обращаюсь к нему вежливо, а такое со стороны владельца замка можно счесть только изощренным издевательством перед казнью, я это понимал, но не могу, не могу строже и наглее, и так уже будто выплевываю через губу это наглое «ты»…

– Хорошо, господин, – пролепетал он. – Как скажете, господин…

– Но какие-то успехи уже есть? Что-нибудь полезное для народного хозяйства? Ну там повысить урожайность зерновых, надои крупного рогатого или яйценосность… Как насчет яйценосности?

Он виновато развел руками.

– Да я как-то больше занимался трансмутацией металлов… Это многообещающее направление, многие прилагают усилия…

– Ученье – свет, – пробормотал я, – а неученье, понятно, армия… Я вообще-то знаю один важный химический закон: если смешивать одно дерьмо с другим, то общая ценность полученного продукта не изменится. Хотя философский камень может получиться… И как делы с этой трансмутацией?

Он снова развел руками.

– Все свои достижения держат в тайне…

Я покачал головой.

– Да, не пришло еще время больших творческих коллективов, не пришло. Еще не знаете, что это значит – трудиться бок о бок, чувствовать острый локоть соседа, слышать, как за спиной говорят, что опять эта бездарь получает больше всех, а работает спустя рукава… А с трансмутацией застряли на каком уровне? Не пора ли с алхимии перейти на простую химию?

Он суетливо указал на стол, весь в коричневых пятнах, в ямках и коррозии, что могут оставлять только сильные кислоты и щелочи. Там в середке сиротливо горбились перевернутые глиняные чашки. Шесть чаш, одна одной меньше, последняя едва ли больше наперстка.

– Неудачи преследуют меня, господин, – признался он отчаянным голосом. – Мне удается превращать только наоборот… Ну, от ценного к менее ценному, от тяжелого к легкому. Сколько я ни пытался обратить свинец в золото, но добился лишь, что по цепочке превращений обратил его в пар, в ничто, в эфир…

Я поинтересовался с понятным скептицизмом:

– А свинец в простое железо… это как?

Он сказал уныло:

– О, это просто. Вот смотрите…

Он перевернул одну из чашек, под нею тускло поблескивали толсто нарезанные пластинки свинца. Я взял одну, помял, посгибал, бросил обратно. Маг сдвинул брови, сказал одно длинное слово, и блеск металла разом изменился. Я, не веря глазам, взял ту же пластинку, попробовал согнуть, хренушки, напрягся, с огромным трудом чуть-чуть согнул, проще гнуть толстый гвоздь. Железо, настоящее железо! Не сталь, но железо.

– Получилось? – спросил я пораженно. Он не понял интонации, сказал жалобно:

– Примесей много, потому такое… Настоящее железо – это серый такой порошок, его вообще нельзя ковать. А это… гм…

– А во что еще можешь?

Он сказал печально:

– Могу в олово…

– Делай, – сказал я твердо.

Он снова сдвинул брови, посмотрел на брусочки железа, сказал словцо покороче, и пластинки снова изменили цвет, побелели. Я ухватил, помял, попробовал даже на зуб, сердце стучит, это же хоть и магия, но все-таки и наука каким-то боком, поинтересовался:

– А что ты говорил насчет эфира?

Он развел руками, брови сдвинулись, полоска олова в моих руках превратилась в кремниевую полоску, сразу же хрустнула. Я помял, рассыпалась в мелкие камешки.

– Получилось, – произнес я, с трудом скрывая волнение. – А в дерево можешь?