– Неужто обидел вас чем-то боярыня?

– Нет, все было очень хорошо, просто должна я домой вернуться.

– Дела ждут? – понимающе усмехнулся Никитин, разглядывая в упор боярыню.

– Дела, – согласилась Анна, отводя глаза. Прямой взгляд купца ее смущал, еще не хватало раскраснеться у всех на виду.

Василиса удивленно воззрилась на дорогих ее сердцу людей, она была разочарована и уходить от чудесно нашедшегося детского товарища ей никак не хотелось, но возражать своей госпоже не решилась.

Анна с Василисой вернулись задумчивыми. Каждая печалилась о своем. На обратной дороге они даже полсловом не перекинулись. Василиса напряженно обдумывала что-то свое, она была сосредоточенна и только косо поглядывала на свою обожаемую боярыню. Анна же безуспешно пыталась додуматься, что же ускользнуло от нее в хоромах Матвея Никитина. Все пыталась возвратить тот миг, когда на секунду ей показалось, что поняла, увидела убийцу. Но озарение растворилось, и как она ни старалась, разгадка покрутила словно лиса хвостом и исчезла в одном из бесчисленных коридоров мозга. «Мельников бы так сделал, что следов бы не осталось, отправили бы писарей куда-нибудь, а по дороге они бы и исчезли, и Варвара бы сгинула, есть человек и нет человека!» – промелькнули в голове слова Никитина. Купец был прав, не Мельниковские это были убийства. В них было что-то странное, особенно в убийстве писарей. Убийцей двигала страсть, ненависть, любовь, что угодно, но только не точный расчет, в котором был так силен подъячий Иван Мельников.

Так ни до чего и не додумавшись, Анна поднялась к себе. Не торопясь, ополоснула лицо свежей водой из кувшина. Провела мокрыми руками по волосам, чтобы освежиться после обильной еды, и села за стол. Так же неторопливо достала чернильницу, наточила перо и развернула бумажный свиток, начатый намедни. Но поняла, что из работы на сегодня ничего не выйдет. Встала, подошла к книжным полкам, взяла наугад первый попавшийся том и принялась за чтение. Книга оказалась латинским переводом Плутарха. Перелистывала тяжелые, источенные временем пергаментные страницы. Глаза сами собой остановились на сочинении, о котором неоднократно она слышала от Паоло, "О доблестях женщин". Принялась за чтение и отложила разочарованная. Плутарх нравоучительно перечислял главные женские добродетели: скромность, верность, героическую защиту своей чести и все… Да только не было в этом списке ни бесстрашных воительниц, ни мудрых правительниц, хитрых советниц, самоотверженных матерей, отрекшихся от всего земного монахинь и погруженных в тайны знания ученых? Как не было и опасных врагов, безжалостных убийц, хитрых отравительниц, циничных интриганок. Женщине было доступно все, как доброе, так и злое. Но почему так было устроено, что из всего осталась только роль сосуда для будущей жизни. Глаза сами собой остановились на строчках об амазонках. Вспомнила слова Никитина. Женщина имели те же способности и возможности, что и мужчина. Почему же была отведена женщинам такая роль: повиноваться и преклонять колени. Было ли так всегда?

Она положила книгу и потянулась. Только сейчас почувствовала, насколько устала. Она встала на колени рядом с кроватью и сложила руки в безмолвной молитве, пытаясь отвлечься от навязчивых образов, сцен, странных посланий, слов, которые крутились безжалостным вихрем в голове. Она хотела молиться и забыть обо всем, что занимало ее голову последнюю неделю. Она видела и слышала множество вещей, значение которых пока ускользало. Она закрыла глаза и, уже не борясь, погрузилась в сонм этих странных видений. Через пару часов Анна проснулась и обнаружила саму себя привалившейся к кровати. В полусне она неловко взобралась на постель и, наконец, заснула настоящим, крепким сном без сновидений.

Василиса тоже долго не спала, только мысли ее вовсе не были заняты расследованием. Сначала вспомнилось былое, какое счастье с Матюшей встретиться! Вот не думала не гадала! А еще никак нарадоваться не могла, что ее детский товарищ так высоко поднялся! Хотя ей тоже жаловаться было грех! Василиса своей судьбой была очень даже довольна. Другой на ее месте, жаловаться бы стал да печалиться. Мол, вот ведь неудача, уродкой родиться, а Василисе хоть бы хны. Она, наоборот, считала, что просто-таки удача ей улыбнулась. Как знать, не родилась бы она карлой, то и скоморохам не понадобилась, гнула бы свой горб, а глядишь, давно бы в могилке лежала. А так сначала со скоморошьими ватагами мир повидала, а потом и боярыню свою излюбленную встретила. А сейчас, можно сказать, лучше любой купчихи одета, у великого князя столуется, сама великая княгиня ее, Василису, знает и только недавно парчовым опашнем пожаловала, да еще с горностаем. Чем не жизнь! Правильно люди говорят, не было бы счастья, так несчастье помогло. Так и жизнь Василисина, беда невиданной удачей обернулась.

Единственной заботой Василисы было как судьбу боярыни ее излюбленной устроить! Анна была настолько отрешена от реальной жизни. И вот теперь в голове Василисы возник совершенно идеальный и беспроигрышный план. Она даже чуть не запела от радости, правда вовремя спохватилась и зажала рот рукой. Еще не хватало боярыню свою дорогую будить!

* * *

Нас следующее утра Анна встала пораньше, с час посидела над своими бумагами, потом встала из-за стола, накинула шубку, обвязала голову платком и поспешила в Приказную избу. Стражники с непривычно молчаливой Василисой послушными тенями последовали за ней. В Большом приказе первым делом попросила встречи с дьяком Варфоломеем Томилиным, отвечавшим за разрядный приказ и знавшим почти всех многочисленных дьяков и подьячих в лицо. Дьяк Томилин появился тотчас же. Его сопровождал второй дьяк, которого Анна уже не раз встречала в извилистых коридорах приказного двора. Они представляли собой странную парочку: Томилин – высокий, худой как каланча, говорил тонким голосом и беспрестанно покряхтывал в кулак, второй, представленный как дьяк Почесаев, был гораздо ниже ростом, с огромной круглой головой, таким же круглым животиком и низким глухим голосом, словно из бочки. Они дополняли друг друга: стоило одному закончить, как другой подхватывал и продолжал. На вопрос Анны, помнят ли они Прокопа Холмогорова, ответили не сразу. Сначала призадумались, потом тот, который поприземистее и покоренастее, почесал круглую лысину и неуверенно произнес.

– Вроде как Холмогоров в постельном приказе подъячим начинал…

– Правду говоришь, – оживился Томилин, – в постельном. А там дьяк Соломатин чуть не полвека уже служит.

– Порфирий Афанасьевич – редкой памяти человек, – продолжил Почесаев, – каждую вошку в лицо помнит и любое проишествие одно за другим выстроит. Не может такого быть, чтобы он Прокопа не вспомнил.

– Да только скажет ли, – засомневался высокий, – больно вредный да несговорчивый. В приказной избе всем известно, что если бы не характер, быть бы Соломатину Думным дьяком.

– Это ты, Варфоломей, верно говоришь, Соломатин – голова, в мыслях все дела держит, даже в книги не заглядывает, – поддержал Томилина Почесаев.

– Голова-то, голова, только как у той головы про Холмогорова выведать, ума не приложу, – вздохнул Томилин, – вот что, боярыня, к Соломатину отвести я вас отведу, а там уж сами как-нибудь его разговорите.