Мама и папа переглянулись. У них теперь на несколько дней трепетных дискуссий. Хотя совершенно понятно – родители выберут район, в котором находилась старая любимая квартира.

Теплое шампанское, к радости Игорька, выстрелило громко, полбутылки фонтаном вылилось на стол. Быстро наведя порядок, наполнив фужеры, они слушали тост дедушки, говорящего про справедливость, которая всегда торжествует. Родители обычно чутко улавливали настроение Тани, поэтому ей приходилось контролировать лицо, прятаться за маской разумного равнодушия. Но сейчас, на волне негаданной и сокрушительной радости, мама и папа даже не заметили Таниного смятения – легкой гримасы растерянности. Она не могла ответить себе, сделать нравственный выбор: справедливость по протекции – это благо или худшая из справедливостей? С неверным судом по блату все ясно. Но и суд верный с тем же подспорьем, оказывается, бывает. Где истина?

Журавлеву Таня больше не видела, не общалась с ней ни лично, ни по телефону. Послеоперационное лечение больная Журавлева проходила в другой, суперсовременной клинике. Таня так и не узнала, когда Журавлева поняла, к какому хирургу по блату устраивалась. До поступления в больницу? После операции?

Химиотерапия Веры, которую Таня пристроила в клинику Бочкарева, протекала тяжело. Это был бой, но Таня в нем не участвовала. Оля, не переносившая, «когда в нее вставляют», благополучно набирала вес на фоне облучения.

Таня не думала о Вере, Оле или Журавлевой. К Тане в отделение каждый день поступали больные, которых нужно оперировать. Чтобы выжили.

Гога и Сеня прогуливались в сосновом бору. Двадцать гектаров уникального леса были огорожены высоким забором – частная собственность Гоги. Тропинка вилась среди могучих стройных деревьев, выходила на солнечные полянки, огибала альпийские горки, растения на которых органично вписывались в пейзаж и не производили впечатления посаженных заботливой рукой цветовода. Ограды не видать, чтобы до нее дойти, требовалось долго пилить, сойдя с тропинок. Подобные желания у редких гостей Гоги никогда не возникали. В центре личного заповедника находилось не помпезное поместье, а охотничий домик из крупных бревен. Впрочем, в домике имелись все блага цивилизации, стилизованные под глубокую старину. Кабину с инфракрасным излучением замаскировали под деревенский сортир из необструганных досок; ультрасовременные плита, духовка, микроволновка прятались в большом очаге из грубого природного камня; в ванной стояло корыто из пищевой меди, краны-вентили, с виду позеленевшие от времени, были сделаны из высококлассной бронзы. И так далее. Каждый квадратный метр охотничьей заимки был нашпигован техникой последнего поколения, выполнен из материалов заоблачной стоимости, но выглядел домик как жилье отшельника.

Гога, Георгий Петрович Самодуров, и Сеня, Семен Владимирович Кашин, дружили с институтских времен. Они были успешны, им исполнилось по шестьдесят восемь лет. Сеня сделал политическую карьеру и часто мелькал на экране телевизора. Гога в бизнесе достиг потолка, пробил потолок и витал в облаках финансового небожительства.

– Хорошо! – вдыхая полной грудью сосновый дух, сказал Сеня.

– Неплохо, – с кислой миной согласился Гога.

– А живность здесь есть?

– Конечно. Олени, косули, зайцы и прочие глухари.

Будто в подтверждение его слов, на тропинку выскочил маленький длинноногий лосенок, увидел людей, на секунду замер и бросился наутек.

«Полсотни человек нужно, чтобы обслуживать эти угодья, – подумал Сеня. – Егеря при зверях, вроде бы диких, садовники для леса, якобы девственного. Плюс охрана и содержание дома».

Сеня не видел ни одного человека, с тех пор как приехали час назад, вышли из машины.

– Где обслуга живет? – спросил он.

– В соседней деревне, там у них общежитие.

Приятели остановились и, задрав головы, наблюдали за пушистохвостыми белками, которые носились по веткам. Одна белка держала во рту то ли орех, то ли желудь. Другие белки гонялись за ней и хотели отнять добычу.

– Все как у людей, – проговорил Гога.

– Или у людей как у зверья, – поправил Сеня. – Местное население, деревенские, не досаждают? Классовая ненависть не играет?

– Попробовали бы! – хмыкнул Гога. – Я к ним дорогу провел, ферму построил и колбасный цех открыл. Раньше пили по-черному, теперь деньги зашибают. Пятки лизать мне должны.

– Лижут?

– Возможности не имеют. Я и сюда-то не часто выбираюсь, а чтоб по деревне ходить!

– Колбасу их потребляешь?

– Не враг своему здоровью. У нас с тобой на ужин молочный козленок, приготовим на вертеле. Сами жарим! – подчеркнул Гога. – Я тут посторонних не терплю. Козленок уже замаринован, дожидается почетной участи порадовать наши желудки. А помнишь макароны по-африкански?

В ответ Сеня благодушно хохотнул: одно из самых памятных приключений их юности.

* * *

Они жили в общежитии, второй курс, следовательно, и двадцати лет не исполнилось. Как-то пригласили девушек. Не простых девушек, а студенток филфака – красивых, возвышенных, не от мира сего, то есть не от мира их курса, на который поступили дурнушки-косорылки. Наверняка поступали с целью замужества. Так несимпатяшки в армию идут служить телефонистками в надежде женихами-офицерами обзавестись. И ведь пользовались дурнушки популярностью! Еще какой! Когда на двадцать ребят одна девушка, никто не смотрит на кривые ноги или нос картошкой.

Гогу и Сеню случайно занесло на литературный вечер студентов германского отделения филологического факультета университета. В отличие от их института здесь была обратная ситуация: на одного парня-дохлятика эскадрон красоток. Чудные девушки поднимались на сцену, декламировали что-то на языке, совершенно непонятном, но звучавшем как песнь сирен для Гоги и Сени, которые бурно аплодировали и кричали с большим энтузиазмом «браво!». А после они приклеились к филологиням, возбужденным сценическим успехом и не торопившимся сразу расходиться по домам. Кстати, «по домам» – это буквально. Девушки были сплошь москвичками из небедных семей, а в их институте девяносто восемь процентов парней иногородние, и сто процентов малочисленных девушек – провинциалки.

Пробиться в кафе им не удалось. Во времена их молодости общепит, как тогда именовалось любое место коллективного питания, по вечерам был доступен только блатным и богатым. Однако Гога и Сеня не подкачали, не разочаровали девушек – купили вина, плавленых сырков и вареной колбасы, у автомата с газированной водой позаимствовали граненый стакан. Выпивать в скверике для Сени и Гоги было привычно. А для девушек разложенная на газетке закусь, стакан с вином, пущенный по кругу, были «экзотик». Так выразилась одна из них, а другая хихикнула – «пикник на газетке». Не то чтобы погружение на дно общества, а только щекочущее нервы макание пальчика в простолюдное болото. Девушки были в восторге. Подвыпившие, они внимали Гоге, который говорил, что надо мыслить державно, что будущее за страной, обладающей топливными ресурсами. А Сеня уточнял: «Углеводородными ресурсами». Девушки, лингвистически продвинутые, по химии в школе, очевидно, не тянули, потому что «углеводородные ресурсы» не расшифровали как нефть и газ, думали, что речь идет о расщеплении водорода или об атомных станциях. Девушки благосклонно приняли предложение посетить общежитие «атомщиков» Гоги и Сени в следующую субботу.