Мужчине было около семидесяти. Лицо болезненно-бледное и изможденное, иссеченное очень крупными и глубокими морщинами, которые как бы разрубали его на части. Отдельно высокий лоб, рассеченный надвое двумя вертикальными бороздами, идущими от переносицы и упирающимися в линию волос. Отдельно отвислые щеки, также поддерживаемые снизу двумя глубокими бороздами морщин. Носогубные складки шли от крыльев носа и скрывались где-то в нижнем изгибе подбородка, выделяя в отдельную часть костистый нос, тонкие губы и не по годам гладкий подбородок. Все это делало лицо каким-то нарисованным, слепленным из разных частей, плохо сочетающихся друг с другом.

«Он похож на индейца с боевой раскраской», – подумал Беркас.

Незнакомец был высок ростом, но одновременно настолько сутул и худ, что плащ висел на нем как на спинке сильно изогнутого венского стула.

«Нет, я ошибся, – решил Каленин. – Абсолютно незнакомое лицо. Может быть, случайный прохожий?…»

– Размышляете, встречались ли мы ранее? – заговорил незнакомец. – Нет, уверяю вас, мы общаемся впервые. Но записку написал именно я. И был почти уверен, что вы придете.

– Кто вы? – испытывая нарастающее беспокойство, спросил Каленин. – И что вам угодно от меня?

– Я здесь проездом, а живу очень далеко, не в Германии.

– Но, судя по всему, немецкий язык для вас родной…

– Это верно! У меня к вам предложение. Как бы это сказать… коммерческое. Я хочу предложить вам сделку…

– Сделку? Это какая-то ошибка. – Каленин никак не мог уловить, как может быть связан этот долговязый немец с пропавшей фрау Шевалье, о которой тот намеревался сообщить некие подробности.

– Нет-нет, мистер Каленин. Я ничего не путаю. Давайте зайдем в кафе, и я вам все объясню. Здесь недалеко…

В кафе, пока они усаживались за столик, Беркас снова внимательно рассмотрел своего спутника. Заказывая кофе, тот вновь продемонстрировал свою улыбку и безупречные белоснежные зубы. И тут Беркаса пробил холодный пот. Он понял, где видел эту улыбку: так улыбался на фотографиях покойный доктор Шевалье! Это открытие не только потрясло Каленина, но и не на шутку испугало. Он догадался, кто перед ним, и, чтобы скрыть собственное волнение, решил нанести удар первым.

– Черт побери! – нервно произнес он. – От вашей семейки просто некуда деться. Могу предположить, что вас зовут Вилли Штерман. Не так ли?

Незнакомец опустил голову, отхлебнул кофе и спокойно ответил:

– Я в любом случае открылся бы вам. Хотя не скрою, я удивлен. Откуда вы знаете мое имя? Ах, ну да! Я понял. Вероятно, от Констанции? Она некоторое время назад поделилась со мной своими планами поиска бумаг мужа и рассказала о той роли, которую отвела вам. Я имею в виду русские стихи, которые надо было отыскать… Но, честно говоря, у нее не было никакой надобности рассказывать вам про меня. Вот почему я удивился вашей догадливости.

– Она мне еще кое-что рассказала, – продолжал наступать Каленин. Он вспомнил, как беспардонно обошлась с ним покойная немка, и решил немного приврать: – Я знаю даже то, что вас с фрау Шевалье связывают… как бы поточнее выразиться… более чем теплые отношения, – злорадно произнес он, намекая на полученную от Якобсена информацию о том, что в прошлом Вилли и жена доктора были любовниками.

– Вот как? – удивился тот. – Такая осведомленность только усиливает мое желание предложить вам сделку. Но позвольте сначала несколько слов о себе…

– Можете не трудиться, – перебил его Каленин. – Про Бухенвальд и про то, что вы изменили внешность, мне известно. Кстати, надеюсь, вы в розыске?

– Именно по этому вопросу я хотел бы с вами поговорить… Нет. Я не в розыске. Ну кто, скажите, сейчас помнит, что был такой Вилли Штерман? Да никто! Уже сорок лет я живу под другим именем. Большую часть своей жизни! А скоро меня не станет в прямом, физическом смысле. Я умру в своей Боливии… Видите, я даже не скрываю, где меня могли бы найти все желающие! Но не ищут! А если бы и искали, то теперь в этом нет никакой нужды. Дело в том, что мне осталось жить пару месяцев. Ну три от силы. Рак легких в неоперабельной стадии. Я закурю, с вашего позволения…

Немец достал из плаща мешочек с табаком и трубку, специальной лопаточкой набил ее и закурил, пуская кольца ароматного дыма.

– Как же вы – с раком-то?… – недоуменно спросил Каленин, кивая на облако дыма.

– А как раз при четвертой стадии этой болезни можно все. Это раньше нельзя, когда еще есть шанс. А когда шанса нет – надо позволять себе приятные мелочи вроде хорошего табака и рюмки шнапса. Так вот, мистер Каленин, я хочу приобрести у вас право на жизнь после смерти. Нет-нет! Не на вечную жизнь. Вечная жизнь мне не светит. Я страшный грешник. Я прошу полгода. Ну максимум год после смерти…

– Что-что? – недоуменно переспросил Каленин. – Жизнь после смерти? На полгода?

На секунду ему показалось, что он либо ослышался, либо что-то не так понял, что произошел какой-то сбой в его знаниях немецкого языка.

– Ну да. Мы с вами возьмем и вместе напишем одну страничку истории, которая позволит мне спокойно отправиться в мир иной. Я буду осознавать, что, находясь на том свете, продолжаю преследовать одного своего врага.

– Послушайте, перестаньте говорить загадками! Объясните толком, зачем вы меня позвали и чего хотите.

– Сейчас я подойду к самому главному. К сути моей просьбы. Я хочу, чтобы архив моего брата оказался у вас.

– ???

– Ну не смотрите на меня так, будто я предлагаю вам ядовитую змею. Я предлагаю вам уникальную вещь! Ей нет цены. Ведь у справедливости нет цены, правда?

– В ваших устах слова про справедливость выглядят особенно цинично.

Немец улыбнулся своей фирменной семейной улыбкой и согласно кивнул, от чего редкие волосы также послушно кивнули:

– Согласен! Я вовсе не намерен себя отделять от тех, кто в сорок пятом прибег к услугам моего брата. Поздно уже… И потом, я не раскаиваюсь!

– Не раскаиваетесь???

– Это долгий разговор. Он сейчас неуместен. Скажу только вот что…

Штерман закашлялся и побагровел. Из его и без того слезящихся глаз хлынули слезы. При этом он вовсе не перестал курить, а, напротив, продолжал судорожными движениями подсасывать трубку и выбрасывать вместе с кашлем всполохи ароматного дыма.

– …Война, юноша, это форма, в которой только и проявляется сполна самоотдача человека. Может быть, потому, что война – это синоним смерти. На войну идут умирать, а значит, смерть превращается в обыденное явление. И побеждает тот, кто меньше думает о спасении как собственной жизни, так и жизней других людей. Кто меньше подвержен жалости. Вот вы, русские, – вы же на той войне себя не щадили! Вы положили за победу два десятка миллионов жизней. Вы были беспощадны к себе! А нам этой беспощадности не хватило! Не было нужной самоотдачи!

Штерман снова закашлялся, недоуменно глянул на погасшую трубку и ловкими движениями стал вытряхивать пепел прямо на кофейное блюдце.