Глава седьмая

1968-й: перелом судьбы

Как-то осенью 1967 года Юра показал мне удивительную фотографию Андрея Платонова. «Смотри, какой олененок!» – сказал почти с нежностью. Я знала, что он часто бывает у Марии Александровны, вдовы писателя. Она и подарила Юре эту фотографию и попросила его написать предисловие к готовившемуся (но так и не вышедшему тогда) изданию «Избранного». В нашем доме, помнится, все читали, передавая друг другу, принесенные Карякиным отпечатанные на машинке «Чевенгур» и «Ювенильное море».

Вот и принялся Карякин за предисловие к Платонову. Писал он всегда трудно, мучительно, даже если тема была ему близка. Точнее, так: чем ближе был ему писатель, материал, тем больше сомнений, мучений, тем труднее он работал. Всегда много вариантов, вычеркивал, вставлял. Машинистки ничего не понимали, перепечатывал сам, иногда просил меня.

Вдруг в начале января 1968 года звонок от Георгия Березко, который был в те годы секретарем Союза писателей СССР: «Знаю, что вы пишете о Платонове. Мы хотим пригласить вас выступить в ЦДЛ». Карякин не особенно вник в смысл приглашения. Просто согласился. Потом из писательского дома уточнили – 31 января. И то ли не сказали ему, что это будет в Большом зале, то ли он пропустил это мимо ушей, в назначенный день собирался на писательский семинар, а попал на вечер Андрея Платонова.

Поехал, как всегда опаздывая, на такси, но к самому Дому литераторов подъехать ему не удалось. Перед входом толпились люди, и почему-то было много милиции. Еле протиснулся к входным дверям. Какая-то девочка из организаторов вечера его поджидала: «Пропустите… Юрий Федорович, мы вас ждем». И, ничего не понимая, влекомый какими-то людьми, он оказался вдруг на сцене Большого зала, за столом президиума, где сидели Мария Александровна Платонова, Юрий Нагибин и Георгий Березко.

Нагибин открыл вечер. Говорил недолго, взволнованно и закончил свою речь словами: «…и вот Платонов, которого травили, но не успели убить, умер и ушел в бессмертие». Закончив свое вступительное слово, Нагибин предоставил «слово для доклада» Юрию Карякину.

Я приехала на вечер в ЦДЛ после работы из института и, увидев, как Карякин идет к трибуне, поняла – идет на заклание.

Черного кобеля не отмоешь добела

«Поменьше бы нам таких бессмертий», – начал Карякин и замолчал. Закатил паузу подольше качаловской. Молчал, наверное, минуты три. Зал замер.

Потом с трудом начал:

«Я познакомился с Платоновым поздно, гораздо позднее, чем, наверное, надо было. Лет на пятнадцать-двадцать позже – не по своей вине, а года на три-четыре – уже по своей.

Прежде всего – ошеломил язык. Не гладкая наезженная дорога, а какой-то лес, часто дремучий, с буреломами на каждом шагу. И все время останавливаешься, продираешься, то есть задумываешься, озадачиваешься.

Когда происходит в литературе и поэзии действительно большое событие, прежде всего сталкиваешься с необычайностью языка нового художника. Передо мной все чаще стало мелькать одно, пожалуй, его самое любимое слово. Сначала я наткнулся на него случайно, потом еще раз и еще, а потом стал его искать, предчувствуя его появление, а находя, радовался.

Слово это – „вещество“. О девушке: „Бедное грустное вещество“. Или: „свирепое мировое вещество“. „Солнце – вещь дружбы“. У Платонова „вещество“ небесное и земное, но всегда живое, всегда страстное.

И я думаю, что слово это, вернее, этот образ – „вещество“ – очень точно выражает гул сотворения нового мира, гул той социальной праматерии, из которой и начал строиться этот мир после и в результате нашей революции»[22].

Сначала мне казалось, что Юра будет говорить о том, о чем долго думал, не раз при мне проговаривая. Но потом началась чистая импровизация. И в воздухе запахло грозой.

Тут надо вспомнить, какие настроения царили среди московской и ленинградской интеллигенции. Началась Пражская весна, говорили о плюрализме, об отмене цензуры, о «социализме с человеческим лицом», а наша власть вовсю подмораживала общественную жизнь и все чаше прибегала к насилию. Солженицына вместо обещанной Ленинской премии стали травить. Прошел процесс Синявского и Даниэля.

Все дальнейшее выступление Карякина было абсолютным экспромтом. И речь о Платонове как-то естественно переросла в резкую оценку того, что же происходит у нас в литературе и культуре под строгим партийным надзором.

Вспомнив о том, как Сталин, прочитав очерк Платонова «Впрок» 1931 года, припечатал: «Платонов талантлив, но сволочь», Карякин, ссылаясь на «Завещание» Ленина, называет Сталина «держимордой» и заявляет: «Черного кобеля не отмоешь добела». Тут в зале раздалась овация, которая еще больше подстегнула оратора.

Он заговорил о тех живых писателях, которых преследуют власти: «Я должен сказать о таком писателе, гениальном писателе нашей страны, как Александр Исаевич Солженицын <…> С. Я. Маршак и К. И. Чуковский говорили: можно и умирать спокойно, потому что у Толстого и Чехова есть надежный наследник. А тем критикам, которые вешают на него всевозможные ярлыки, мне хотелось бы предложить: давайте заключим пари. Давайте поспорим о том, где будет он, Солженицын, через десять-двадцать лет в истории нашей культуры и где будете вы?»

Дальше он говорил об Эрнсте Неизвестном, «прославившем наше искусство и нашу страну за рубежом», которого гнобят МОСХ[23] и власти. Называл ряд имен выдающихся писателей, поэтов: Можаев, Максимов, Белов, Коржавин, Окуджава. Зал взрывался аплодисментами.

На следующий день вся Москва гудела рассказами об отчаянном выступлении Карякина. Юре позвонил наш друг Толя Черняев, который работал в Международном отделе ЦК:

– Ты должен знать, что принято решение на горкоме у Гришина исключить тебя из партии. Парторганизациям низшей инстанции – первичной парторганизации вашего института и райкому – запрещается обсуждать этот вопрос.

Хорошо помню, как Юра после этого звонка сказал мне: «Нервов на них я не буду тратить. Если хоть одна нервишка вздрогнет – себе этого не прощу».

Дня через два-три высшая партийная инстанция города Москвы проинформировала Карякина.

– Товарищ Карякин? Вам следует явиться в МК КПК.

– Зачем?

– Вам скажут.

– Что за тайна? Пока не скажете, я не приду.

– Это по поводу вашей выходки на вечере памяти Платонова.

– Никакой выходки не было и никаких оснований для вызова я не нахожу. Поэтому не приду.

– Придете. Заставим.

Было еще несколько звонков с приглашением-приказом явиться. Карякин выдержал длинную паузу, понимая, что дело долгое и надо подготовиться.

Тем временем его вызвал секретарь Союза писателей Юрий Верченко. Дал прочитать стенограмму выступления на вечере. Многое было переврано. Но самое смешное выяснилось позже. Гришину, а потом и Брежневу доложили, что Карякин призывал не допустить, чтобы «вещество» (то есть дерьмо – они так поняли) Сталина