при моей зарплате в 120. «Где деньги, Зин?» – задумалась я, совсем по Высоцкому. Кстати, помню, что Володя, когда мы уже немного сдружились, спросил меня: «Ира, ты вернулась из загранки. У тебя нельзя перехватить взаймы? Мне надо на кооперативную квартиру». Объяснились, посмеялись. Все-таки весело мы жили.

Вот тут-то я и пожалела, что все деньги, скопившиеся у меня за время работы в Праге (сотрудникам журнала не только платили очень хорошую зарплату в кронах, но и сохраняли их зарплаты по месту постоянной работы в Москве), – 2000 рублей, не задумываясь, отдала Юре для уплаты его партийных взносов за пять лет работы за границей. Он пять лет не платил взносов, и ему грозило исключение из партии. Уж лучше бы его тогда исключили, чем вышибли потом, в 1968 году, за «идейно неверное выступление», с печальными последствиями.

Но в тот момент деньги надо было где-то раздобыть. И я стала продавать через комиссионки все свои серебряные броши и побрякушки, что привозил мне папа, все свои платья, ведь в Москве ничего не было и наши стильные девочки одевались в комиссионных магазинах. Подмела все подчистую, осталась без цигейковой шубы, купленной папой, но… с машиной и потому зимой не мерзла. Крыша у меня на всех этих распродажах своего барахла поехала, и однажды, когда в какой-то скупке мне предложили три рубля за шкурку прекрасной, но не выделанной монгольской рыжей лисицы и я уже безропотно согласилась, услышала за спиной сиплый мужской голос: «Ты что, деваха, совсем сдурела! Да я тебе такую шапку сошью, всем на зависть». И сшил. Десять лет носила!

Деньги я собрала, и к концу 1967 года мы с Карякиным въехали в однокомнатную квартиру в доме на Перекопской улице в Новых Черемушках, где прожили почти четверть века.

Дом наш был замечательной в своем роде академической «Вороньей слободкой». Только царили там не зависть, не интриги и не взаимное недоброжелательство, а скорее дружеское расположение, взаимопомощь и, к моему немалому огорчению, бесконечные дружеские застолья с немалыми возлияниями. Впрочем, в семидесятые годы московская интеллигенция вообще много пила.

Заселили дом в основном молодые ученые из ИМЭМО и библиотечные работники из знаменитой Фундаментальной библиотеки по общественным наукам (ФБОН). На базе этой библиотеки был создан в 1970 году Институт научной информации по общественным наукам (ИНИОН), замечательное в своем роде учреждение. Первым его директором стал востоковед-китаист доктор исторических наук Л. П. Делюсин. Левушка Делюсин, как мы его звали, был большим другом Карякина, а потом Юрия Петровича Любимова. Нас сдружила Таганка.

В те довольно мрачные времена в ФБОН нашли прибежище многие талантливые ученые, ведь туда разрешалось принимать евреев, а во многих «элитных» научных институтах «пятый пункт» становился для них преградой. В ФБОН «ссылали» умных людей, которые не могли устроиться в другие институты, и они становились «библиографами». Были среди сотрудников и уволенные из разных институтов и высших учебных заведений за диссидентство. Одно время там работала Людмила Михайловна Алексеева, известная правозащитница. Там же трудился Григорий Соломонович Померанц, выдающегося ума, знаний, нравственной цельности человек. С ним мне посчастливилось быть знакомой, а за их с Юрой Карякиным творческими дискуссиями о Достоевском я с интересом наблюдала многие годы.

Там же работала Майя Улановская, человек удивительной судьбы, наша соседка по дому, жена Толи Якобсона. О ней в доме иногда приглушенно говорили: «Она сидела и, кажется, за дело». «За дело»! Дочь репрессированных родителей совсем еще молодой девчонкой вступила в 1949 году в подпольный молодежный антисталинский «Союз борьбы за дело революции». Ребята верили в коммунизм и хотели бороться за справедливость. Подобную стезю избрали и другие московские комсомольцы, друзья-одноклассники поэта Анатолия Жигулина, создавшие в 1947 году «Коммунистическую партию молодежи» – подпольную организацию, целью которой молодые люди видели борьбу за возврат к «ленинским нормам». Поплатились все. Жигулин был приговорен к десяти годам лагерей строгого режима. Майю Улановскую арестовали в 1951 году и приговорили к двадцати пяти годам заключения. Срок отбывала в Озерлаге. Через этот страшный исправительно-трудовой лагерь прошли и писатель Юрий Домбровский, и замечательный сценарист и режиссер Михаил Калик, и актриса Тамара Петкевич, написавшая через много лет удивительную книгу «Жизнь – сапожок непарный».

В феврале 1956 года дело Улановской было пересмотрено, срок заключения сокращен до пяти лет, и ее вместе с другими соучастниками освободили по амнистии. В нашем доме Майя почти ни с кем не общалась, держалась замкнуто, потому что активно участвовала в диссидентском движении – перепечатывала самиздат, составляла «Хроники текущих событий»[20], передавала информацию за рубеж. В 1973-м эмигрировала с мужем и сыном в Израиль.

Но в основном собралась в нашем доме академическая голь перекатная, но какая это была замечательная голь! Первое время мы одалживали друг другу раскладушки (мебели почти ни у кого не было), если гости задерживались. А гости были – позавидовать можно: Наум Коржавин, Аркадий Стругацкий, Николай Шмелев, Юлий Крелин, Эрнст Неизвестный. Приходил и Анатолий Черняев, друг Карякина по Праге, работавший тогда в Международном отделе ЦК. А еще наведывались в Юрину каморку репетировать Володя Высоцкий и Костя Райкин. Володя готовил роль Свидригайлова в «Преступлении и наказании» на Таганке, а Костя постигал тайны подпольного человека из «Записок из подполья» Достоевского, готовя роль для спектакля, поставленного на Малой сцене «Современника» Валерием Фокиным.

Жили мы интересно, весело, хотя порой и впроголодь. Зато все гости приносили с собой выпивку, что меня бесило, и я, не стесняясь в выражениях, нередко выпроваживала этих гостей. Они перемещались в квартиру Жорки Ардаева, сотрудника нашего института, историка-международника, умнейшего человека, доброго малого. Он умудрился в 1952 году, будучи аспирантом МГУ, рассказать друзьям о так называемом «Завещании» Ленина, мало кому известном тогда письме Ленина к съезду партии, содержавшем критику Сталина[21]. Тут-то его и арестовали по доносу за распространение «троцкистской фальшивки» и даже успели сослать в лагерь. По тем временам ему еще повезло. Шаламов отсидел по аналогичному обвинению семнадцать лет.

В 1956 году Георгия Ардаева реабилитировали, и он попал в институт Арзуманяна. О лагерной жизни рассказывал мало, но помнится одна его роскошная байка. Сидят они в камере и время от времени спрашивают у надзирателя: «Когда пожрать принесут?» – «Когда надо, тогда и принесут». «Когда на прогулку выпустят?» – «Когда надо, тогда и выпустят». И вдруг слышат – гудят гудки, паровозы и все, что может. Значит, умер кто-то важный. Вот Жорка и спрашивает у надзирателя: «Кто умер?» «Кому надо, тот и умер», – был ответ. Умер Сталин.