Из шести псов два шагом двинулись за ним. Остальные четыре поднялись и отправились на юг – к лагерю.

Во времена Красной Маски Торант был почти доволен жизнью. Оул’даны нашли того, за кем можно следовать. Настоящего лидера, спасителя. И когда пришли великие победы – гибель сотен летерийских захватчиков в триумфальных битвах, – они подтверждали высокое предназначение Красной Маски. Трудно сказать, в какой момент все пошло наперекосяк, но в памяти всплывал ироничный глаз Тока Анастера, циничное выражение чужеземного лица; под каждым ехидным замечанием Тока крепкая вера Торанта дрожала, словно под смертельными ударами… пока не появились первые трещины, пока все усилия Торанта не обернулись против него, словно в насмешку; пока сила не стала слабостью.

Такова сила скептицизма. Несколько слов срывают покров уверенности, как семена, прилипшие к каменной стене; нежные ростки и тонкие корни со временем разрушают стену.

Довольство жизнью само по себе должно было вызвать у Торанта подозрения, но он, словно перед богом чистоты, встал на колени, склонив голову, и наслаждался покоем. В любое другое время Красная Маска не смог бы взять лидерство над оул’данами. Если бы не отчаяние, не постоянные поражения и растущие потери, если бы не нависшее громадным утесом вымирание, племена прогнали бы его прочь – как уже поступили когда-то. Да, в те времена они были мудрее.

Некоторые силы нельзя преодолеть; так было и с летери. Их жажда новых земель, их желание владеть и управлять всем, чем владеют, – эти ужасные устремления распространялись, как чума, отравляя души врагов. Стоит желанию видеть мир так, как видят они, вспыхнуть в чьем-то мозгу, война окончена – поражение абсолютное и необратимое.

Даже эти баргасты – его спасители-варвары – были обречены. Торговцы акриннаи останавливались у самого частокола. Лошадники из Д’рхасилани напрасно проводили табун за табуном мимо лагеря; то и дело баргастский воин выбирал крупного коня, внимательно осматривал, а потом с пренебрежительным смехом возвращал в табун. Торант был уверен, что рано или поздно появятся кони нужного роста и мощи – и тогда все, конец.

Захватчики остаются захватчиками не навеки. Со временем они перестают отличаться от других племен и народов на захваченной земле. Языки перемешиваются, переплетаются, ассимилируются. Привычки и обычаи переходят туда-сюда, как монеты, и вскоре каждый смотрит на мир, как все. И если эти взгляды неправильны, жди невзгод, практически для каждого, практически навсегда.

Оул’данам стоило бы склониться перед летерийцами. Были бы живы, а не лежали бы теперь кучами гниющих костей в грязи мертвого моря.

Красная Маска пытался остановить само время. Естественно, он потерпел поражение.

Порой вера – это самоубийство.

Торант отбросил свою веру, свою убежденность, свои ценные взгляды. Он не сопротивлялся тому, что молодежь забывает свой язык. Видел охряную краску на их лицах, стоящие торчком волосы – и спокойно пожимал плечами. Да, он вождь оул’данов, последний вождь, и ему предстоит наблюдать мирное уничтожение его культуры. Обычаи уйдут. Он поклялся, что не будет по ним скучать.

Нет, Торант не носил медную маску. Больше не носил. И его лицо очистилось – как и его зрение.

Он придержал коня, как только увидел трупы, разорванные тела. Вороны и златоклювые стервятники скакали в танце падальщиков, а риназаны носились вокруг, разгоняя тучи накидочников – насекомые внезапно вскидывались белыми цветами и тут же садились опять. Такое Торант видел на равнинах не раз.

Отряд баргастов попал в засаду. И был уничтожен.

Торант подъехал ближе.

Никаких следов, ведущих от места бойни – ни ног, ни копыт. Видно было, что баргасты шли плотной группой – это странно, судя по тому, что известно Торанту об их тактике патрулирования. Возможно, подумал он, они перешли к защите, а значит, враг превосходил их числом. Но тогда… должны были остаться следы. И тот, кто убил этих воинов, должно быть, забрал своих убитых… Торант пустил коня вокруг лежащих тел – никаких кровавых пятен, никакой примятой травы, где волокли трупы.

Торант обратил внимание, что воинов не обобрали. Их прекрасное оружие лежало рядом, и на лезвиях не было крови.

Торант почувствовал, как напряжены нервы, словно взбудораженные чем-то нечестивым. Он еще раз посмотрел на трупы… Их не стаскивали в одно место, они так и стояли рядом… перед единственным противником. А раны… стервятники, конечно, уже постарались, но все равно раны выглядели совершенно необычно. Как будто воины сошлись со зверем, и посмотрите, какие были удары. Равнинный медведь? Нет, их уже не осталось. Среди моего народа говорили, что последней сохранившейся шкуре одного такого медведя семь поколений. Торант припомнил эту шкуру – да, громадную, но потрепанную. А когти были выдраны и давно пропали. И все же…

Торант взглянул на двух пришедших за ним псов. Неестественно напуганные псы поджали короткие хвосты и бросали на него испуганные молящие взгляды. Будь это ездовые оул’данские псы, они уже шли бы по следу врага, злобно ощетинившись. Торант сердито взглянул на животных.

Развернув коня, он отправился к лагерю гадра. Псы поспешили следом.

Один зверь – не оставляющий никаких следов. Зверь-призрак.

Пожалуй, его одинокие прогулки подошли к концу. Он будет вынужден сдаться этим жадным женщинам. Надо надеяться, они помогут ему избавиться от беспокойства.

Оставь охоту баргастам. Пусть их шаманы сделают что-то полезное вместо того, чтобы каждую ночь упиваться д’рхасским пивом. Доложи вождю, и на этом все.

Он уже пожалел, что отправился искать тела. Нет сомнений, зверь-призрак близко и наверняка наблюдает за ним. Или накрыл место злобной магией; и Торант теперь помечен, и его отыщут, куда бы он ни отправился. Он почти ощущал запах этой магии на своей одежде. Едкий, горький, как брюхо змеи.

Сеток, которую когда-то звали Стайанди и которой во снах являлись знакомые лица, говорящие на странных языках, их смех, любовь и нежность – из времен до того, как она примкнула к зверям, – смотрела на пустую равнину на севере.

В лагерь вернулись четыре пса – ничего необычного, а если патруль задерживается, то, скорее всего, вспугнули чернохвостого оленя и убили его; потому двух псов из стаи и не хватает: их запрягли в волокушу, на которую погрузили мясо. Вполне нормальное объяснение, несмотря на явное отсутствие логики (эти четыре пса остались бы с патрулем, чтобы подкормиться ободранным скелетом и потрохами); впрочем, Сеток не особенно задумывалась, почему воины-баргасты в клубах пыли провожают взмыленных псов странными взглядами и почему они так встревожились, когда псы улеглись на животы.

Сеток посмотрела, как около дюжины воинов, подобрав оружие, собираются рядом с псами, и снова обратилась к северу.

Да, звери воняют смертью.

И дикие волки на Пустоши, подарившие ей жизнь, выли с рассвета свою песнь ужаса.

Да, ее первая семья всегда оставалась рядом, получив своего рода священную защиту в легенде о том, как девочку нашли: ни один баргаст не станет охотиться на волков, а теперь и акриннаи узнали историю ее рождения в стае и о том, как одинокий воин обнаружил ее.