— Где она живет?

— На набережной Мойки, — машинально ответила Макарова.

Турчанинова кивнула и скорым шагом направилась к дверям.

— Ты куда? — спросила Мими.

— Прости, — обернувшись, ответила Анна и вышла из гостиной.

Только тогда, когда она уже тряслась в коляске, несущейся по мостовым, она поняла причину своей тревоги.

— Быстрее, — тыкала она сжатым кулачком в спину кучера. — Быстрее, прошу вас!

Все вспомнилось, слово в слово. Евфросиния так и сказала Татищеву: «Когда вы вдруг встретитесь с госпожой Катериной Дмитриевной, случайно, на одном из раутов, куда вас пригласит обер-секретарь Макаров, будьте крайне осторожны, потому что встреча эта произойдет не вдруг и не случайно…»

Она просила его быть осторожным с этой дамой! А он, как собачонок, побежал за ней и, конечно, забыл о предостережении ясновидящей. Вот откуда тревога!

— Ну, быстрее же!

— Дыкть, куда ж быстрее-то…

— Гони, гони!

— Дыкть, гоню…

А о чем они тогда говорили с Евфросиньей?

Боже милостивый… О смерти!

* * *

Ах, до чего же примитивными существами являются мужчины! Примитивными, недалекими и доверчивыми, как домашние тапки, кои может надеть всякий, являющийся на данный момент их владельцем.

Как мало надобно пружин, нажатием на кои можно полностью прибрать представителей мужеского пола к рукам и манипулировать ими, как марионетками, двигающими ручками, ножками и прочими членами и открывающими рты по желанию хозяина. Вернее, хозяйки, под дудочку коей и пляшут мужчины, определенно сознавая это, но не имея ни желания, ни сил этому воспротивиться. Правда, они время от времени взбрыкивают и стараются показать свой норов, но сие есть лишь нечто сродни летней грозе, которая еще минуту назад властвовала и громыхала в небе, а сейчас ее уже простыл и след. И небо, как и прежде, ясное и безмятежное, как взгляд преданнейшего раба на милостивую хозяйку.

Слаб человек, а ежели человек — мужчина, то слаб вдвойне.

Стоит только женщине, даже не всегда милой и обаятельной, похвалить мужчину за что-либо, выделить из толпы да уважительно отнестись к его приобретенным привычкам, как тот растекается, словно мартовский снег на солнце.

Стоит только женщине быть нежной и выказать покорность, и мужчина может простить ей то, чего никогда не простил бы лучшему другу или даже родному брату.

Катерина была нежна, мила и трогательна.

— Прости меня.

Ее глаза лучились желанием и покорностью.

— Простишь?

Этот обещающий взгляд! В такие минуты он никогда не мог спокойно смотреть на нее, сидеть, разговаривать. Вот и сейчас неведомая сила бросила его к ней, сокрушая все оскорбления и обиды, нанесенные ею, и заставляя забыть их.

Он стал целовать ее — в щеки, губы, шею, — неистово и жадно, как путник, наконец припавший к прохладному ручью после многоверстного пути по жаркой пустыне. Руки его, столь же жадные, как и губы, заскользили по ее телу, заново знакомясь с ним, забытым и желанным.

— Погоди, — произнесла она сорвавшимся голосом.

Он чуть отстранился от нее и убрал руки.

Она начала раздеваться.

Когда с нее, уже не такой тонкой и хрупкой, каковой она смотрелась в одеждах, упали осенним листом кружевные панталоны и она грациозно вышагнула из них, у Татищева перехватило дыхание.

Боже, как она была хороша!

Ее тонкая великолепная фигура, и правда, была будто бы выточена мастером, не знавшим себе равных. Высокая грудь обнажилась, и соски ее торчали столь непосредственно и вызывающе, что не могущий более удерживать себя Павел Андреевич буквально кинулся на нее, страстно и нежно целуя. Его естество, давно проснувшееся, рвалось наружу, к действию, и Татищев, продолжая целовать Катерину, стал срывать с себя одежды. А она стояла, запрокинув голову и прикрыв глаза, и ее распустившиеся по плечам волосы ласкали лицо Павла своими нежными прикосновениями.

А и то, скажите, милостивые государи, положа руку на сердце: существует ли на свете хоть один нормальный мужчина, не обремененный семейными узами или известной немочью, коий не возгорится желанием и у которого не восстанет с железной твердостию плоть при виде раздетой женщины, прекрасной и давно желанной?

Верно, и нет таковых. Ну, разве что больной или старый, у коего напрочь исчезли здоровые инстинкты, да предпочтитель содомии, то бишь положительный мужеложец.

Раздевшись и дрожа все телом, Татищев вновь принялся целовать свою бывшую любовницу, а его твердости железного лома естество ткнулось в бархатистую кожу Катерины и испустило янтарную капельку сока ей на живот. Пол зашатался у него под ногами, когда, сжимая одной ладонью ее упругие ягодицы, он дотронулся пальцами до нежного бугорка над ее сакральной складочкой, а она обвила своими прохладными пальчиками его плоть и стала медленно поднимать и опускать кожицу на ее стволе. Было так сладко, что он не удержался от стона.

— Катюша, — страстно прошептал он. — Катенька моя…

Мир перестал существовать, когда он, подняв показавшееся невесомым тело Катерины, перенес ее на софу и вошел в нее одним мощным резким толчком, принявшись двигаться в ней со все возрастающей скоростью.

Это была месть, похожая на страсть, и страсть, похожая на месть. Месть всем женщинам мира.

Белецкая громко застонала от охватившего ее наслаждения и, выгнув спину, стала в такт его движениям подаваться ему навстречу. Через недолгое время тело ее еще более выгнулось и содрогнулось в сладких конвульсиях. Рот приоткрылся, и послышался долгий и громкий стон, полный неги и наслаждения. В следующее мгновение с глухим рыком излился в нее и Павел. Он вздрогнул раз, другой, третий и тихо прохрипел:

— Кити, о-ох, Кити-и-и…

Мысли вернулись, когда мир вновь собрался из битых осколков в одно целое. И они не были спокойными и благостными.

— У меня такое ощущение, что мы не миримся, а прощаемся, — первым нарушил молчание Татищев. — Или мне это показалось?

— Конечно, показалось, милый.

Катерина приподнялась на локте и с нежностью посмотрела ему в глаза.

— Ты что, не веришь мне?

— Ну…

— Верь мне. Прошу тебя.

Продолжая смотреть в глаза, она провела ладошкой по его крепкой груди, спустилась по животу и коснулась обмякшей плоти. Не отпуская его взгляда, она стала нежно перебирать и легонько сжимать вновь начавшее просыпаться мужское естество. Ее взор стал темнеть и наполняться страстью. Татищев попытался было прижать ее к себе, но она отстранила его руку:

— Не надо. Лежи. Я все сделаю сама.

Она нагнулась и поцеловала его. Потом, скользнув вниз по софе, Кити стала целовать его грудь, живот и, наконец, почти полностью восставшее естество, не спуская с него глаз. Затем губы ее сомкнулись на покрасневшей головке его плоти и стали медленно опускаться по ее стволу, погружая его все глубже и глубже во влажный рот. Татищев шумно выдохнул, не в силах отвести от нее взгляд. В ее потемневших до бездонной черноты очах читалось наслаждение его желанием и негой и какое-то настороженное ожидание. Потом, приподняв голову и проведя языком по ободку разбухшей головки плоти, она села, закинула ногу на Павла и, помогая себе рукой, направила принявший металлическую твердость член в свое лоно. Татищев громко застонал, погружаясь в горячечную волну наслаждения, и закрыл глаза.