Но я уже разговаривал не с ней. Я разговаривал с кем-то другим.

Мне приснился такой сон. Мои брат с сестрой и я смотрели телевизор вместе с тетей Хелен. Как в замедленной съемке. Звук тянулся густой струей. И тетя Хелен делала то, что сейчас сделала Сэм. Тут я проснулся. И не понял, что за чертовщина со мной происходит. Надо мной стояли Сэм и Патрик. Патрик звал меня завтракать. Кажется, я кивнул. Сели мы за стол вместе с их родителями. На Сэм лица не было. А Патрик — ничего, нормально. Позавтракали яичницей с беконом. Поболтали о том о сем. Не знаю, зачем я тебе рассказываю про эту яичницу с беконом. Какое это имеет значение? Ровным счетом никакого. Пришла Мэри-Элизабет, а за ней подтянулись и все остальные. Мама Сэм тем временем проверила все по второму разу, и мы вышли на подъездную дорожку. Родители Сэм и Патрика сели в микроавтобус. Патрик сел за руль пикапа Сэм и объявил, что через пару дней примчится обратно. Затем Сэм со всеми по очереди обнялась и распрощалась. Поскольку она собиралась еще наведаться домой в конце лета, расставание было легким, не «прощай», а «пока-пока».

Я оказался последним. Сэм долго не разжимала объятия. Наконец она зашептала мне на ухо.

И наговорила массу нежных слов про то, что ничего страшного, если я вчера был не готов, и как она будет по мне скучать, и чтобы я себя поберег, пока ее не будет.

— Ты — мой лучший друг, — только и выдавил я в ответ.

Она улыбнулась и поцеловала меня в щеку, и на миг все плохое, что осталось от прошлой ночи, будто исчезло. Но вышло почему-то ближе к «прощай», а не «пока-пока». Что важно: я не проронил ни слезинки. А что я чувствовал — сам не знаю.

В конце концов Сэм села в свой пикап, и Патрик включил зажигание. И зазвучала классная песня. И все заулыбались. В том числе и я. Но меня уже там не было.

Только когда машины скрылись из виду, я вернулся на землю, и все плохое нахлынуло вновь. Только на этот раз с удвоенной силой. Мэри-Элизабет и все прочие плакали и спрашивали, не хочу ли я пойти с ними в «Биг-бой» или куда-нибудь еще. Я сказал: нет. Спасибо. Мне домой надо.

— Чарли, все в порядке? — спросила Мэри-Элизабет. Наверно, видок у меня был не ахти, потому что она смотрела на меня в тревоге.

— Да, все нормально. Я просто устал, — соврал я.

Сел в отцовскую машину и уехал. И слушал, как гремят все эти песни, только радио молчало. А свернув на нашу подъездную дорожку, я, кажется, оставил включенным двигатель. Направился прямиком в гостиную и рухнул на диван перед телевизором. Стал смотреть передачи одну за другой, но телевизор был выключен.

Не знаю, что со мной не так. Похоже, меня хватает только на то, чтобы писать эту белиберду, а иначе я бы просто развалился на части. Сэм уехала. Патрика несколько дней не будет. Я бы не смог сейчас общаться ни с Мэри-Элизабет, ни с братом, ни с кем из родных. Разве что с тетей Хелен. Но ее нет в живых. Впрочем, будь она жива, я бы вряд ли с ней заговорил. Потому что все, что привиделось мне прошлой ночью, теперь кажется правдой. И вопросы психиатра не были такими уж нелепыми.

Непонятно, как быть. Я знаю, есть люди, которым гораздо хуже. Знать-то знаю, но все равно непрошеные мысли лезут в голову, и мне все время думается, что тот мальчонка, которому мать купила в торговом центре картофель фри, вырастет и ударит мою сестру. Я бы все отдал, чтобы только об этом не думать. Знаю, у меня мысли опять несутся слишком быстро, и от этого в голове какой-то транс. Но от него не отделаться, а сам он не уходит. Я так и вижу: этот негодяй раз за разом бьет мою сестру и не останавливается, а я хочу его образумить, потому что он это не со зла, но он не слушает никаких доводов, а я не знаю, как быть.

Прости, нужно это дело заканчивать.

Но сначала хочу поблагодарить тебя за то, что ты способен выслушать и понять и не пытаешься перепихнуться с кем попало, хотя мог бы. Я серьезно. Извини, что загружал тебя такими вещами, хотя ты даже не знаешь, кто я такой, и мы с тобой лично не встречались, а я не могу себя назвать, поскольку обещал хранить все эти маленькие тайны. Не думай, что я выудил твое имя наобум из телефонного справочника. Я не переживу, если ты такое подумаешь. Короче, пожалуйста, верь мне: после смерти Майкла, когда мне было жутко фигово, я увидел в классе одну девочку, которая сплетничала о тебе с подружкой, не замечая меня. И хотя я тебя не знал, мне показалось, что мы с тобой близко знакомы, потому что ты, как мне показалось, очень хороший человек. Такой человек, который не против получать письма от какого-то школьника. Который понимает, насколько письма лучше дневника, потому что предполагают общность, да к тому же дневник кто-нибудь может найти. Не хочу, чтобы ты обо мне тревожился, или вспоминал, где мы могли встречаться, или тратил на меня свое время. Извини, я и так отнял у тебя уйму времени, потому что ты для меня очень много значишь, и я надеюсь, что твоя жизнь сложится счастливо, потому что на самом деле считаю, что ты этого достоин. Честно. Надеюсь, ты и сам так считаешь. Ну ладно. Прощай.

Счастливо.

Чарли

23 августа 1992 г.

Дорогой друг!

Два месяца я провел в клинике. Только вчера выписался. По словам врача, родители нашли меня в гостиной, когда я, совершенно голый, сидел на диване и смотрел выключенный телевизор. Я молчал и ни на что не реагировал, так они сказали. Отец даже отхлопал меня по щекам, чтобы вывести из этого состояния, хотя он, как я уже тебе говорил, никогда не поднимает на нас руку. Но и это не помогло. Короче, доставили они меня в ту самую клинику, где я уже побывал в семь лет, когда умерла тетя Хелен. Говорят, я целую неделю молчал и никого не узнавал. Даже Патрика, который, судя по всему, меня навещал. Страшно подумать, что со мной было.

Помню только, как бросил письмо в почтовый ящик. А потом раз — и оказался во врачебном кабинете. И стал вспоминать тетю Хелен. И заплакал. Тогда доктор — очень приятная, кстати, женщина — стала задавать мне вопросы. А я — отвечать.

Об этих вопросах и ответах рассказывать неохота. Но по некоторым признакам я понял: все, что пригрезилось мне насчет тети Хелен, было правдой. А еще через некоторое время до меня дошло, что это происходило каждую субботу, когда мы смотрели телевизор.

Хуже всего в клинике было первые несколько недель.

Самое гнусное было — сидеть в кабинете и слушать, как врач рассказывает моим предкам, что произошло на самом деле. Я никогда не видел, чтобы мама так плакала. И чтобы отец так злился. Потому что они в свое время это дело прохлопали.

Но потом доктор помогла мне разобраться во многих вопросах. В том числе и касающихся тети Хелен. И нашей семьи. И моих друзей. И меня самого. Для этого требуется пройти множество стадий, и на каждой из них она себя проявила наилучшим образом.

Но больше всего помогло то, что ко мне стали пускать посетителей. Мои родные, включая брата и сестру, бывали у меня в каждый впускной день, пока брат не вернулся в универ, чтобы играть в футбол. После этого они стали приходить без него, а брат присылал открытки. Кстати, в последней он сообщает, что прочел мое сочинение по «Уолдену» и оно ему очень понравилось, отчего я несказанно обрадовался. Прямо как в тот день, когда меня впервые навестил Патрик. Что в нем самое классное: даже когда ты лежишь в клинике, он совершенно не меняется. Знай себе прикалывается, чтобы тебя развеселить, а не спрашивает, как ты дошел до такой жизни. Он даже принес мне письмо от Сэм: она пишет, что приедет в конце августа, и если я к тому времени оклемаюсь, они с Патриком опять прокатят меня через туннель. И я, если захочу, смогу перебраться в кузов и встать в полный рост. От таких вещей идешь на поправку быстрее всего.