Так мы с моей крохой отправились в долгий путь, подальше от владений её дядей, подальше от сводной сестры и её новоиспечённого мужа, а также всех несчастий, что те могли бы принести нам обеим.

Скитания наши длились без малого три года, пока я не стала замечать, как доверчиво моя смышлёная живая девочка тянется к людям, как без разбору улыбается всем и каждому, буквально расцветает от малейшего к себе внимания, будто бутон под лучами солнца. Нужно ли говорить, что мне такое положение дел не слишком было по сердцу? Не было и мгновения, когда я не опасалась бы за её судьбу! Уж мне-то не понаслышке было известно, какими гадкими да жестокими могут оказаться люди, особенно те, что скрывают свою натуру за сладенькими улыбочками! О, малышка Летис была слишком хороша для этого лживого мира!

А? Да, дружок, имя я ей оставила, хоть оно и не больно мне нравилось, но очень уж подходило моей милой девочке, она ведь и впрямь была сама воплощённая радость34. Одна беда, дочь росла слишком быстро и вместе с нею росла моя тревога. Чем старше она становилась, тем чаще мне хотелось скрыть её от всех в самом дальнем, самом глухом уголке земли и никогда не отпускать.

С величайшим страхом думала я о том дне, когда красота Летис начнёт привлекать мужские взгляды. Не было хуже кошмара, из всех, терзавших меня по ночам, чем тот, в котором моя повзрослевшая девочка убегала от меня с каким-то смазливым болваном, польстившись на его посулы и признания. В такие ночи я просыпалась, дрожа, в холодном поту и торопливо прижимала к себе тёплое сонное тельце малышки, гладила её золотистые волосы, мягкие, словно самая тонкая шерсть, вдыхала их сладкий запах, убеждая себя, что момент разлуки если и наступит, то ещё очень и очень нескоро, но всё равно дрожь моя унималась лишь под утро.

Вконец измучившись, я приняла, наконец, единственно верное, как мне тогда казалось, решение – удалилась с дочерью в глубину самого дремучего леса, который только отыскался в тех краях, где мы как раз прижились, построила там для нас двоих уютную хижину-землянку и стали мы жить сами по себе, вдали от людей и от тревог.

Летис в лесной чаще быстро освоилась, она всё схватывала на лету. Вскоре малышка наловчилась так подражать голосам зверей и птиц, что ни один охотник не сумел бы с ней в этом тягаться. Я старалась научить её всему необходимому. Показала, как плести да расставлять силки, как свежевать туши и выделывать шкурки, ощипывать птицу и ловить быструю речную рыбу, разводить и поддерживать огонь, вялить и коптить мясо впрок, отыскивать яйца, собирать ягоды, грибы да коренья, а затем готовить из них не только вкусные кушанья, но и целебные притирания, настои да бальзамы. Но главный урок, который я повторяла день за днём, ночь за ночью, главное знание, что я хотела крепче прочих вложить в её золотоволосую головку – нельзя доверять другим людям. Чужаки опасны, твердила я, люди злы и коварны по своей природе, с ними нужно держать ухо востро, а лучше всего и вовсе дел не иметь! Встретишь человека, затаись, обойди стороной, а не сможешь – убей, только не поддавайся на лживые речи, не впускай в дом и уж тем более, в сердце! Всё это я повторяла раз за разом, каждую свободную минуту, но особенно часто долгими вечерами, когда перед отходом ко сну расчёсывала да переплетала длинные золотистые косы Летис.

Ах, что это были за косы! Вы и представить себе не можете! Чудо чудное, да и только! Уложенные вокруг головы сияли они, как золотая корона, а весили уже к семи годам не меньше стоуна35! Когда же я расплетала их, чтобы расчесать рябиновым гребнем, они мягким плащом укрывали хозяйку до пят, а в недолгом времени уже шлейфом стелились по земле.

Да! Ты прав, приятель, многие бы дорого дали, чтобы только разок взглянуть на этакую красоту. И я не могла не знать об этом! Так что, даже в лесной глуши сердцу моему было неспокойно. То и дело вздрагивало оно при виде неудержимо набирающей возраст дочери, трепыхалось, словно подбитая птаха.

Годы мчались скорее, чем самые резвые кони. Недалёк уж был тот день, когда Летис расцветёт, повзрослеет. Больше смертного часа страшилась я этого дня! Ведь не знала, как тогда мне удержать её, как уберечь от соблазнов, как погасить её любопытство. Малышке шёл уже тринадцатый год. Всё чаще и чаще стала она заговаривать о других местах, смутные воспоминания о которых, как я ни старалась, не изгладились из её памяти, спрашивать, как живут там люди, сомневаться, действительно ли все они столь опасны да коварны и гадать, нет ли среди них похожих на нас. И каждый её вопрос, каждое сомнение для меня были подобны раскалённым ножам, терзающим плоть!

В конце концов, я не выдержала.

Подготовила всё необходимое, после, под каким-то невинным предлогом отвела мою Летис в самое сердце лесной чащи, куда не ступала ещё нога человека, и опоила её сонным зельем. А когда та мирно заснула на крошечной лужайке, я, собрав остатки магических сил, сотворила самые мощные чары, на какие только была ещё способна и за ночь возвела над спящей дочерью каменную башню в двенадцать локтей36 высотой.

Ни одного окна и ни одной двери не сделала я в той башне, кроме крохотного окошка в самом верху, под крышей, так что не было никакого способа выбраться оттуда, либо попасть внутрь, кроме единственного, известного лишь мне.

Поначалу Летис испугалась, очнувшись в незнакомом месте, да ещё и не найдя способа покинуть башню. Но вскоре поняла, что произошло и ужасно на меня разозлилась! Она плакала и кричала, била горшки и выбросила из единственного окна все плошки, шкуры, юбки и рубахи, все одеяла, всю снедь и даже дрова – всё, что я заботливо собрала для её комфорта и удовольствия. Гнев её бушевал, словно майская гроза, но я хорошо знала, скоро он также сойдёт на нет, иссякнет, пролившись слезами. Так и вышло.

Спустя три ночи Летис изрядно продрогла да проголодалась, а потому быстро смирилась со своим новым положением. Тогда, услышав снова в её голосе привычную мягкость, я успокоилась и поведала моей малышке, как могу подняться к ней в башню