Ужасные условия были в лагерях русских военнопленных. Те, которые попали в плен летом, в одном белье, когда пришла зима, так и остались без теплой одежды, потому что никто им ее не дал. На малой, замкнутой и переполненной людьми территории распространялись эпидемии, главным образом, брюшного тифа, холеры, испанки. «В Стшалкове, где находилось от 25 до 37 тысяч военнопленных, умерло 9 тысяч, 2 тысячи – в Тихоли, 1000 – в Бресте, ок. 6 тысяч в других лагерях. Всего 18 тысяч»366 – сообщает историк Збигнев Карпус. А в тяжелых условиях, не во всем зависящих от начальников лагерей – ведь молодому польскому государству и без того жилось не сладко – временами сказывалось и их чрезмерное усердие. «Комендант обратился к нам со словами: «Вы, большевики, хотели забрать у нас наши земли – хорошо, мы дадим вам землю. Убивать вас я не имею права, но буду вас так кормить, что сами сдохнете» – вспоминал бывший советский узник лагеря в Брест-Литовске. – 13 дней нам не давали хлеба, а на 14-й день, а это был уже конец августа, дали около 4 фунтов хлеба, но уже сильно подгнившего, заплесневелого»367.

Революционные движения и связанный с ними террор охватили тогда многие европейские страны, так как лихорадка изменений государственного и общественного устройства распространилась почти на весь континент. Больше всего жертв борьба за власть унесла в Финляндии в 1918 году – в трехмиллионной стране жертв красного террора было 2 тысячи, а убитых и умерших в тюрьмах в результате белого террора – 25 тысяч! Кровавую жатву собрала коммунистическая революция в Венгрии и белый террор, развязанный после свержения Венгерской республики Советов в 1919 году – полтысячи жертв красного террора и 5 тысяч белого368. Революционные волнения прокатились по Германии, а самыми известными их жертвами стали Роза Люксембург, Карл Либкнехт и Леон Йогихес-Тышка. Эта волна затронула также Эстонию, Латвию, Италию, Болгарию, Ирландию. Во всех этих странах попытки революции были подавлены, и сделано это было отнюдь не в бархатных рукавичках. Доходило до кровопролитных столкновений – со значительно большим числом смертельных жертв среди коммунистов.

Настроения в Европе того времени, истерзанной и деморализованной мировой войной, были далеки от гуманных. Особенно в отношении кого-то, кто был признан политическим врагом. «Парижский суд присяжных признает невиновным убийцу Жана Жореса! [известного французского социалиста]. Человек, который задел Жоржа Клемансо [премьер-министра Франции], был приговорен к смерти»369 – возмущался лауреат Нобелевской премии писатель Ромен Роллан. А философ и математик Бертран Рассел писал: «… к преследованиям за взгляды терпимо относятся во всех странах. В Швейцарии не только допустимо убить коммуниста, но, кроме того, убийца получает условный приговор по следующему преступлению (…). Такое положение вещей вызывает возмущение только в Советской России»370. Расчет простой – жизнь одного некоммуниста стоит столько, сколько жизнь, по крайней мере, двух коммунистов.

По выражению Збигнева Херберта, богиня истории Клио – девка чрезвычайно вульгарная – это означает, что, в случае истории, простое разделение на чернь и бель относится к сфере только лишь благих пожеланий, потому что никто здесь не способен сохранить девственность. «И каждый день обиды множит» – как писал упоенный «святой стихией» революции Александр Блок371. При попытке понять Россию первых декад XX века нельзя недооценивать тот факт, что ее душила сначала внешняя война, потом внутренняя, приправленные голодом и эпидемиями. Все это вместе взятое не позволяло найти в себе силы на гуманизм, даже при самых благих намерениях. А благих намерений по обеим сторонам было не много. Человек начала XX века был отмечен пятном насилия. В зависимости от исторических условий, в которых ему дано было жить, он пробуждал эти инстинкты в большей или меньшей степени.

В гражданской войне в России окончательную победу одержали красные – но не с помощью самых жестоких репрессий. Они выиграли, потому что были хорошо организованы – в отличие от белых, командиры которых не смогли наладить взаимодействия друг с другом.

На письменном столе – фотография сына Ясика, на стене – обрамленная бархатом фотография Розы Люксембург. Кроме письменного стола – стул, за ширмой – койка, прикрытая военным одеялом, за окном – вид на закрытый двор. На стене лозунг: «Каждая минута ценна», а рядом – этажерка с книгами. Кабинет Дзержинского на Лубянке выглядел как неотапливаемая тюремная камера. Он практически его не покидал. Сотрудники беспокоились о состоянии его здоровья, Ленин потребовал отправить его в отпуск, на отдых. Он харкал кровью, прикуривал папиросу от папиросы, ел черный хлеб, запивая его мутным чаем. Легендой стала история, когда в 1919 году, в период голода, он навестил сестру Ядвигу, а та пожарила изголодавшемуся брату оладьи. На вопрос, откуда мука, сестра ответила, что купила на черном рынке, что немедленно вызвало негодование Феликса: «Я борюсь с ними днем и ночью, а ты…». Он схватил тарелку и выбросил ее в окно. «Этот инцидент не вызывает симпатию к Дзержинскому. Мог бы оладьи оставить сестре… Но он всегда был искренен сверх меры» – комментирует годы спустя российский журналист Отто Лацис372.

Это тогда к Дзержинскому пристало прозвище «Железный», которое дали ему ближайшие сотрудники – не в связи с железной расправой с контрреволюцией, а в связи с аскетичным образом жизни. Прозвище было связано и с его неприятием культа личности. Когда в одном из кабинетов на Лубянке он увидел свой портрет, немедленно велел его снять, после чего направил по этому поводу письмо во все подчиненные ему подразделения. Он разрешал вывешивать только коллективные фотографии. Он не хотел также, чтобы его именем называли предприятия.

Жене он написал только в марте 1918 года, через полгода после завоевания большевиками власти: «Гражданская война должна разгореться до небывалых размеров. Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля – бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным, чтобы как верный пес разорвать вора». Он должен был знать, что о нем говорят в Западной Европе, потому что добавил: «А обо мне у тебя, наверное, искаженные вести из прессы, и, быть может, уже не летит так мысль твоя ко мне… Мысль моя заставляет меня быть беспощадным, и во мне твердая воля идти за мыслью до конца»373.

В августе 1921 года расстреляли Николая Гумилева, мужа Анны Ахматовой. Он был, конечно, против большевиков, но не участвовал в заговоре Петроградской боевой организации Владимира Таганцева, за что был осужден. Гумилев стал первым писателем, расстрелянным ВЧК. Интеллектуальная элита страны призывала Дзержинского помиловать Гумилева, аргументируя это тем, что нельзя убивать одного из крупнейших российских поэтов. Он, по-видимому, им ответил, что нельзя делать исключение для поэта, если расстреливают всех других. Да, конечно, это коварное понятие справедливости. Но Дзержинский делал исключения, особенно для поляков.

Известен случай, произошедший с Болеславом Венява-Длугошовским, который, будучи членом Польской военной организации, поехал в Москву на встречу с явно антибольшевистской организацией Бориса Савинкова. Феликс лично его допрашивал и отпустил на свободу, вручив ему, однако, волчий билет и велев немедленно вернуться в Польшу. В этом освобождении определенную роль сыграл адвокат Леон Беренсон, которому раньше приходилось быть защитником социалистов на политических процессах. Он защищал и Дзержинского, поэтому теперь мог хлопотать перед ним о снисхождении к полякам.