Приезжают мама с папой, у папы в руках такая огромная корзина с фруктами, что, когда он входит в палату, видны только его руки и ноги. Мама принесла столько еды, что хватит накормить всю больницу, и еще она купила полный комплект одежды для сна в «Маркс и Спенсер». Чарли в восторге от своей новой пижамы как у Барта Симпсона, но решительно отвергает сделанное со вкусом полотенце как решительно скучное. Все начинают уговаривать меня сделать перерыв, пойти куда-нибудь погулять, купить новую машину — все, что угодно, только чтобы сменить обстановку. Мне вдруг становится понятно, что для них все происходящее явилось двойным ударом: не только внук, но и дочь в беде, и что успокоиться все смогут, только когда мы оба вернемся домой и начнем выздоравливать и приходить в себя. Они оба выглядят совершенно разбитыми.

В конце концов я соглашаюсь пойти с папой выпить кофе и подышать свежим воздухом, а мама посидит с Чарли, пока он обливает ее из своего нового водяного пистолета. Я чувствую себя нормально до тех пор, пока мы не выходим за ворота больницы, когда я внезапно понимаю, что совершенно вымотана. Вокруг так много людей, они все куда-то спешат, а меня охватывает сильное желание объяснить им, какие они счастливые, но мне удается себя преодолеть. Я понимаю, как просто присоединиться к этой толпе и начать ходить взад-вперед по улице, что-то бормоча себе под нос. Мне хочется бежать обратно к Чарли, но папа заставляет меня успокоиться, съесть сандвич и выпить кофе. Неожиданно я понимаю, что по щекам текут слезы. Такое ощущение, что все это происходит не со мной. Я сижу, пью кофе, а слезы текут сами по себе. Папа гладит меня по руке и говорит: «Все хорошо, дорогая, ешь сандвич», и я ем, и слезы постепенно кончаются. Потом мы возвращаемся и видим, что Чарли снова заснул.

После обеда ему значительно лучше, цвет кожи стал почти нормальным, но он все еще очень слаб и засыпает после малейшего напряжения. У него в руке зафиксирована капельница, через нее ему вводят лекарство каждые два часа, она все время блокируется, так что введение каждой порции лекарства превращается в настоящую пытку. Я никогда не смогу забыть, как мне приходится крепко держать его, кричащего, чтобы он не вырвался. Медсестры, которые то и дело заглядывают в палату, — из отделения общей терапии, а не реанимации, и они все какие-то мрачные и недовольные. Они едва разговаривают с Чарли, а меня воспринимают как помеху. Это странно, потому что медсестры из отделения интенсивной терапии были очень рады, что родители больных детей сидят у их кроватей часами напролет, и всячески настаивали на том, чтобы родители разговаривали с детьми и читали им, даже если ребенок был без сознания.

Вечером приходит сестра из агентства, она в другой униформе и отказывается вводить лекарство через капельницу, раз она причиняет такую боль. Она говорит: «Не волнуйся, малыш, мы с этим разберемся», вызывает врача, который дает обезболивающее, переставляет капельницу и безболезненно вводит лекарство. Я благодарю ее, а Чарли говорит, что она может оставаться его сестрой навсегда. Меня просто бесит от того, что другие сестры не сделали этого раньше, и еще больше от того, что я не заставила их. Остается надеяться, что когда-нибудь, и очень скоро, им самим будут вводить огромное количество лекарства через блокированную капельницу, и при этом совсем не будут обращать внимания на их крики.

Чарли снова заснул. Звоню Кейт и ввожу ее в курс дела. Она говорит, что в школе все ужасно расстроились и что мисс Пайк попросила детей нарисовать для Чарли специальные картинки. Она предлагает приехать и привезти, если нам что-нибудь нужно, но я говорю, что нас скоро переводят в местную больницу, и вообще я не знаю, насколько это заразно. Она рассказывает, что местный отдел здравоохранения решил, что один случай заболевания не является основанием для вакцинации всей школы мега-антибиотиками и что прививки при самых сложных случаях менингита все равно не помогают и не предотвращают заражение крови. Так что все должны сохранять спокойствие и внимательно следить за детьми. Эти указания так полезны, что очень хочется пойти и врезать им всем там. Нашего терапевта атаковали взволнованные родители, требующие антибиотики на всякий случай. Кейт говорит, что они с Сэлли всегда готовы приехать, как только мне что-нибудь понадобится. Я действительно не знаю, как смогла бы пережить все это без такой поддержки огромного количества людей. Я чувствую, что уже готова начать оскаровскую ответно-благодарственную речь, поэтому быстро прощаюсь и обещаю поцеловать Чарли за Джеймса и Фёби, хотя мы обе понимаем, что это его рассердит.

Раздается громкий стук в дверь, я ругаюсь про себя и надеюсь, что это не разбудит Чарли. Подхожу, открываю дверь и оказываюсь лицом к лицу с Маком: он стоит там, страшно усталый, у него багаж и огромный пакет «Бритиш Эйрвейз», набитый игрушечными самолетами, и большой мишка в костюме пилота. У меня слезы полились градом, ничего не могу сказать, пришлось закрыть дверь и стоять в коридоре. Мак объясняет, что никак не мог вылететь из Токио, и ему удалось попасть на первый рейс домой только потому, что он сказал, что едет по срочному вызову, и, когда он рассказал всю историю, ему дали билет первого класса и оповестили весь экипаж, так что потом все члены команды подходили к нему с различными фирменными товарами авиакомпании, чтобы он отвез их в больницу. Приходил даже пилот, было как-то даже страшно, хотя он прекрасно понимал, что в это время самолетом управлял другой пилот.

Так случилось, что у этого пилота есть друг, сестра которого тоже болела менингитом много лет назад, и он специально пришел сказать, что она полностью выздоровела, хотя и перепугала до полусмерти своих родителей, а теперь она замужем, у нее трое детей, и она живет в Гастингсе. Мак говорит, что понимает, что несет полную чепуху, и я могу стукнуть его, если хочу, чтобы он замолчал, просто он так рад видеть меня, и сестра говорит, что состояние Чарли хорошее. Он крепко-крепко обнимает меня и держит так очень долго, а потом мы идем, садимся рядом с Чарли и ждем, когда он проснется. Мы на всякий случай расспрашиваем доктора, и он говорит нам, что на этой стадии нет риска заражения, потому что Чарли принял такую дозу лекарств за последние сутки, что не сможет заразить даже новорожденного младенца, но если Мак волнуется, то ему могут ввести курс мега-антибиотиков. Мне давали такие таблетки, а также маме, папе, Лизи и Мэту, потому что мы контактировали с Чарли на первых стадиях болезни, я настаиваю, чтобы Мак тоже их принял, от греха подальше, и доктор говорит, что пришлет из аптеки. Когда он выпивает первую таблетку, я вдруг вспоминаю и говорю ему, что сестра предупреждала меня об их побочном эффекте: они окрашивают мочу в оранжевый цвет, и контактные линзы тоже могут поменять свою окраску. Мак говорит, что ему все равно, какого он станет цвета, лишь бы больше никто не заболел, а Чарли проснется и будет играть со своим новым аэропланом.

Чарли просыпается, ему нравятся все новые игрушки, но быстро засыпает снова. Я хочу лечь рядом с ним, обнять его и, может быть, поспать немного самой, но мне не хочется оставлять Мака. Он, видимо, чувствует это и говорит, что пойдет домой немного отдохнуть и придет к нам завтра. В то самое время, когда он уходит, появляется Лизи, она говорит, что рада наконец познакомиться с ним, и крепко обнимает его, что ему, похоже, нравится. Потом ей становится неловко, она извиняется, но ведь это просто чудо, что Чарли выздоравливает, в это трудно было поверить прошлой ночью, а потом она замолкает и начинает плакать. Мак говорит, что уверен, они встретятся снова, когда всем станет лучше, и он уходит, но идет в неправильном направлении по коридору и выглядит так, будто перелет и смена часовых поясов начинают сказываться на нем, и он вошел в зону полутени. Мы объясняем ему, как правильно идти, а потом Лизи сидит с Чарли, а я сажусь подремать на стуле. Меня будит Чарли, который стреляет в меня из своего водяного пистолета и кричит: «Проснись, мама, проснись!»