Инфекционные заболевания не возникли спонтанно как побочный эффект оседлого образа жизни, их причина — в болезнетворных организмах, передающихся от одного инфицированного человека другому. Большинство заболеваний может существовать только в больших популяциях, где сохраняется некое пороговое число инфицированных людей, что позволяет болезни оставаться внутри популяции. Это так называемые эндемические заболевания, такие как оспа или брюшной тиф. Для поддержания такого заболевания требуется популяция в несколько сотен тысяч человек — в противном случае оно исчезает, поскольку остается недостаточное количество людей, чувствительных к инфекции. Популяции такого размера возникли только после появления сельского хозяйства. Другие заболевания могут передаваться от внешнего источника, например от животного. Хотя и охотники-собиратели контактировали с животными, все же длительный и тесный контакт, способствующий распространению болезни, возник только после одомашнивания животных в эпоху неолита. Корь, например, тесно связана с чумой крупного рогатого скота. Вполне вероятно, что к возникновению этого заболевания в неолитических популяциях привело одомашнивание скота около 10 000 лет назад. Историк Уильям Макнил предположил, что многие напасти, описанные в Библии, возникли в результате вспышки эпидемических заболеваний в начале перехода жителей Евразии к сельскому хозяйству.

Последним отрицательным аспектом оседлого образа жизни было растущее расслоение общества. Племена охотников-собирателей в большинстве своем были на удивление эгалитарными с небольшим количеством социальных слоев. Как правило (если брать в качестве модели современные племена Сан или австралийских аборигенов) в них один лидер, который выступает в качестве судьи по всем вопросам групповой жизни, но нет формализованных социальных подразделений, которые существуют в обществах, ведущих оседлый образ жизни. Возможно, из-за того, что не за что бороться (в смысле накопленных богатств), крупномасштабные военные конфликты редки внутри общин охотников-собирателей — хотя межгрупповые битвы случаются. Сильный рост популяций в эпоху неолита создал условия, в которых некоторые формы социального расслоения были неизбежны. Как только это произошло, до захвата власти и роста империй было уже недалеко, а это привело к войнам в масштабах, невиданных в эпоху палеолита. И хотя война была сама по себе злом, она оказывала влияние и на другие аспекты жизни. Высокая смертность, связанная с крупномасштабными военными действиями, вероятно, усугублялась распространением болезней и уничтожением пахотных угодий, что приводило к порочной цепной реакции смертей.

Почему же при всех этих негативных аспектах неолитической революции наши предки приняли новый образ жизни? На самом деле это сделали не все — до недавнего времени маленькие популяции охотников-собирателей существовали почти в каждом регионе мира. Причины сохранения ими древнего образа жизни были связаны, вероятно, с окружающей средой (например, племена сан и австралийские аборигены живут в крайне засушливых условиях, в которых трудно вести сельское хозяйство), а также с сознательным решением оставаться охотниками-собирателями. Однако для остальной части населения Земли не было пути назад. Вполне возможно, что сдвиг в мышлении, позволивший людям принять сельское хозяйство, несмотря на все его отрицательные стороны, мог происходить в течение нескольких поколений. Как только коллективная память об охоте и собирательстве заместилась памятью о производстве продуктов питания, вернуться к старому стало практически немыслимо. Спросите себя, готовы ли вы сделать оружие и охотиться, чтобы раздобыть себе что-нибудь на ужин? Скорее всего, большинство из нас ответит «нет».

Наступление неолита создало многие региональные модели культурного многообразия, наблюдаемого нами в сегодняшнем мире. Вместе с мигрантами из Восточной Азии возделывание риса распространилось до Индонезии и за ее пределы, и сегодня их потомки все еще несут генетические следы этого явления. Как мы видели ранее, первые жители Юго-Восточной Азии могли быть похожими на сегодняшних андаманцев или семангов. Вполне вероятно, что большинство этих групп было поглощено волной рисоводов и их культуры были вовлечены в этот сельскохозяйственный поток. Охотники-собиратели Европы, Америки и Африки также отказались от своего палеолитического образа жизни в пользу нового способа прокормить себя. Но культура определяется далеко не только едой, она включает в себя социальные традиции, способы изготовления одежды и орудий, транспортные средства и тысячи других вещей. И одним из наиболее важных аспектов культуры является язык.

Большинство приезжающих в Великобританию американцев вскоре замечают огромное количество местных акцентов. Если их первая остановка в Лондоне, то в первую очередь они столкнутся с кокни. Даже если они практиковали свой эквивалент кокни в духе Дика Ван Дайка[30] («Чтоб мне провалиться, Мэри Поппинс!»), временами им с трудом верится, что это тот же самый язык, на котором говорят и они. Моя английская жена тоже часто приходит в замешательство, разговаривая с некоторыми из моих американских друзей с юга. Джордж Бернард Шоу был прав, когда заметил, что американцы и британцы — это два народа, разделенные общим языком, и при этом он еще не принимал во внимание языковые вариации внутри каждой страны. Всем знакомый пример языкового разнообразия — акценты, а те трудности, с которыми мы можем столкнуться при их понимании, отражают процесс изменения языка. Язык не является чем-то единым, несмотря на все усилия Французской академии навести порядок среди не желающих быть одинаковыми французов. Как и любой другой аспект культуры, он существует в виде многочисленных местных вариаций. Но не говорит ли это кажущееся хаосом языковое разнообразие о распространении человеческих культур?

Сходство между языками было признано еще в античности, особенно между такими хорошо изученными европейскими языками, как латынь, французский, испанский и греческий. К XVIII веку ученые начали смотреть на это шире, сосредоточив внимание на языках стран Азии, Африки и Америки. Например, Янош Шайнович в своем туманном трактате «Доказательство того, что языки венгров и саамов это одно и то же», написанном в 1770 году, пришел к выводу, отраженному в названии. Теперь мы знаем, что и венгерский, и саамский языки принадлежат к уральской языковой семье, объединяющей их с такими малоизвестными языками, как хантыйский, ненецкий и нганасанский. Правда, Шайнович не знал об их отдаленном родстве. И хотя он, как и многие другие ученые, признавал наличие сходства, объединяющего разные языки, он не смог объяснить, как они возникли.

Объяснение сходства между членами одной языковой семьи было получено через несколько лет после исследования Шайновича. В 1786 году в письме к Королевскому азиатскому обществу сэр Уильям Джонс, будучи тогда судьей в Индии, отметил, что санскрит (религиозный язык индуизма) имеет много общего с греческим и латинским языками «как в корнях глаголов, так и в формах грамматики, что могло быть результатом чистой случайности». Настолько много, что он пришел к выводу: они должны были «возникнуть из общего источника». Именно этот тезис самый важный, так как он подразумевает механизм образования языкового разнообразия. Языки меняются с течением времени, говорил он, и если существует достаточно глубокое сходство между группами языков, значит, они должны были иметь общего предка в прошлом, а впоследствии начать отличаться друг от друга. Это было эволюционное объяснение языкового разнообразия, опередившее Дарвина более чем на шестьдесят лет.