— Позавчера? Я был дома. Я болел. Сегодня я впервые за четырнадцать дней вышел на улицу.

— Кто может это подтвердить? — сказал Мартин Бек. — У вас был кто-нибудь, когда вы болели?

— Нет, Я был один.

Мартин Бек забарабанил пальцами по крыше автомобиля и посмотрел на Колльберга. Колльберг открыл дверцу с противоположной стороны, заглянул в автомобиль и сказал:

— Можно поинтересоваться, что вы говорили около получаса назад в Грёндале?

— Простите?

— Сегодня вы стояли в Грёндале и что-то говорили.

— Ах да, — сказал мужчина.

Он улыбнулся и продекламировал:

— «Я, как больная березка, что сохнет уже с юных лет. Подстилаю листья, когда ветер ликует, он лишь крону мою соблазняет». Вы это имели я виду?

Полицейский в кожаной куртке, открыв рот, глазел на мужчину.

— Фрёдинг[6], — сказал Колльберг.

— Да, — кивнул мужчина. — Он умер в Грёндале. Он вовсе не был старый, но страдал психическим заболеванием.

— Кто вы по профессии? — спросил Мартин Бек.

— Я мясник, — ответил мужчина.

Мартин Бек выпрямился и посмотрел поверх крыши автомобиля на Колльберга. Тот пожал плечами. Мартин Бек закурил и сделал глубокую затяжку. Потом наклонился и снова посмотрел на мужчину.

— Ну хорошо, — сказал он. — Начнем с самого начала. Как вас зовут?

Солнце раскалило крышу автомобиля. Мужчина на заднем сиденье вытер пот со лба и сказал:

— Вильгельм Фристедт.

Мартина Бека со стороны можно было принять за неотесанного провинциала, который с легкостью позволит себя одурачить, а Колльберга — за убийцу-эротомана. Рённу можно было приклеить фальшивые усы и бороду и внушить кому-нибудь, что это Дед Мороз; какой-нибудь путающийся свидетель мог бы даже утверждать, что Гюнвальд Ларссон — негр. Несомненно, можно было бы переодеть полицейского начальника дорожным рабочим, а шефа государственной полиции — пнем. Очевидно, даже удалось бы внушить кому-нибудь, что министр внутренних дел — самый обыкновенный патрульный. Так же как японцы во время второй мировой войны или как какие-нибудь одержимые фотографы, человек мог бы замаскироваться под куст и утверждать, что его никто не узнает. Людям можно внушать практически все, что угодно.

Однако ничто на всем белом свете не смогло бы никого заставить спутать с чем-то или с кем-то Кристианссона и Кванта.

Кристианссон и Квант были в фуражках, кожаных куртках с золотистыми пуговицами и в портупеях, а на поясе у них болтались пистолет и дубинка. Они были одеты чуточку теплее, чем нужно, однако как только температура опускалась ниже двадцати градусов[7], им сразу становилось холодно.

Оба являлись уроженцами провинции Сконе на юге Швеции.

У обоих был рост метр восемьдесят шесть сантиметров и голубые глаза. Оба были широкоплечие и светловолосые и весили больше девяноста килограммов. Они ехали в черном «плимуте» с белыми крыльями. Автомобиль был оборудован фароискателем, а на крыше установлена предупредительная оранжевая мигалка и два красных фонаря. Кроме того, в четырех разных местах автомобиля было написано большими печатными буквами слово «ПОЛИЦИЯ» — на обеих передних дверцах, на капоте и на багажнике.

Кристианссон и Квант были экипажем патрульного радиофицированного автомобиля.

До того, как поступить в полицию, оба служили сержантами-сверхсрочниками в сконском пехотном полку в Юстаде.

Оба были женаты и у каждого было двое детей.

Они давно работали вместе и знали друг друга так хорошо, как только могут знать друг друга двое мужчин в полицейском патрульном автомобиле. По службе они перемещались одновременно и в любой другой компании, кроме своей собственной, чувствовали себя не в своей тарелке.

И тем не менее, оба они были совершенно разными и оба действовали друг другу на нервы. Кристианссон был тихий флегматик, а Квант — демонстративный скандалист. Кристианссон никогда не говорил о своей жене, Квант же не говорил почти ни о чем, кроме как о своей жене. Кристианссон уже знал о ней все, не только то, что она говорит или делает, но также был подробно информирован о всех самых интимных особенностях ее поведения и о каждом родимом пятнышке на ее теле.

Все сходились во мнении, что они прекрасно дополняют друг друга.

Они уже задержали множество воришек, увезли тысячи пьянчужек и уладили сотни домашних скандалов, причем Квант сам спровоцировал достаточное количество скандалов, так как исходил из убеждения, что люди каждый раз начинают скандалить, когда выясняется, что перед ними, в их собственной прихожей, стоят два полицейских.

Никаких эпохальных поступков они никогда не совершали и в газеты тоже никогда не попадали. Однажды, еще во время службы в Мальмё, они отвезли в муниципальную больницу пьяного журналиста, порезавшего себе руку. Спустя полгода этого человека убили. Больше уже к славе им приближаться не удавалось.

Точно так же, как для некоторых людей второй дом — вытрезвитель на Арсеналсгатан, у Кристианссона и Кванта второй дом был в их патрульном радиофицированном автомобиле, в неопределенной атмосфере пьянства и затхлой интимности.

Кое-кому они казались высокомерными, потому что говорили на южном диалекте провинции Сконе, а они, в свою очередь, злились, когда некоторые индивидуумы, совершенно не чувствующие мягкости и достоинств этого диалекта, пытались их поддразнивать.

Впрочем, Кристианссон и Квант не относились к стокгольмской городской полиции. Они служили радиопатрульными в пригородном округе Сольна и об убийствах в парках знали только то, что прочли в газетах и услышали по радио.

Около половины третьего в четверг, двадцать второго июня, они находились перед замком Карлберг, и им оставалось еще чуть больше двадцати минут до окончания службы.

Кристианссон сидел за рулем. Минуту назад он развернулся на старом плацу перед высшим военным училищем и теперь ехал по Карлбергстранд обратно в Сольну.

— Останови, — сказал Квант.

— Зачем?

— Я хочу посмотреть на этот корабль.

Через минуту Кристианссон зевнул и сказал:

— Ну что, уже насмотрелся?

— Ага.

Они медленно поехали дальше.

— Этого убийцу из парка они уже почти взяли, — сказал Кристианссон. — Его обложили в Юргордене.

— Я тоже это слышал, — сказал Квант.

— Хорошо, что дети еще в деревне, у нас в Сконе.