В Красный лес они въехали с песней. Хоть и крепок держал мороз, и губы жгло низовым каленым ветром, а все же пелось. На делянку, где работали лесорубы, они прибыли веселые, раскрасневшиеся.

Серафима Васильевна тут же выпрягла из саней председательского коня, накинула на него попону и привязала к дереву. Крикнула бригадиру:

– Принимайте подкрепление, Иван Лукич!

– Да вы сперва обогрейтеся, – обрадовавшись нежданной помощи, сказал Иван Лукич. – Чайку вон попейте. С калиной.

На просторной росчисти среди пней горел костер. На камнях в мерцающих углях стоял артельный чайник. Носик лениво посапывал, похлюпывал и ронял на черные угли бурые капли.

– Расставляй, Иван Лукич. Некогда нам чаи распивать.

Дед Киря и Дмитрий Иванович Степаненков вымеряли и обрезали бревна, вытаскивали их на лошадях, раскладывали по периметру будущего сруба. Вальщики работали уже в дальнем конце вырубки. Валили сосны и ели, обрубали сучья и макуши. Подтоварник складывали в отдельные штабеля – на стропила и стойки, на леса и перекладины. Стройка потребует много расходного материала.

В первый день работы в лесу Анна Витальевна так наломала тело, что утром с трудом встала с кровати. Болели все мышцы, все суставы. Она наскоро умылась, оделась и побежала в школу. В это утро Серафима Васильевна приказала им собраться пораньше, чтобы отправиться в Красный лес вместе с лесорубами и плотниками Ивана Лукича.

Возле школы Анну Витальевну поджидала Зинаида. Она ушла из дому рано, еще пылил над деревней Млечный Путь. Петр Федорович из полеводческой бригады перевел ее на ферму. Родила одна из доярок, Надя. Надя рожала уже второго. Вначале от окруженца, от старшего лейтенанта.

– Ну, Надя! Мужика три года как нет, а она – рожает! – качали головами прудковские старики.

Муж Нади пропал без вести в первое военное лето.

– Анна Витальевна, миленькая, иди-ка домой. Маме поможешь, за ребятами доглядишь. А в лес я за тебя денек съезжу. – И Зинаида потянула из руки Анны Витальевны топор.

Но та отвела ее руку и сказала:

– Хоть это и непривычная для меня работа, но то, что положено, отработаю сама. Спасибо тебе, Зиночка, добрая твоя душа. – И она обняла Зинаиду, как сестру.

После полудня учительская бригада покончила с расчисткой хлыстов. Сучья стащили в костры, и те заполыхали, гудя под самое небо. Смолистый запах разнесся по всему Красному лесу.

Стали обедать. Возле крайнего костра, хорошенько уже прогоревшего и пылавшего ворохом раскаленного, как лава, мелкого уголья, навалили лапника, сверху застелили солдатским одеялом и выложили из узелков у кого что было. Иван Лукич окинул живым взглядом обширную артельную скатерть, оценил ее обилие и сказал:

– Ну, дай-то Бог, чтоб и дальше ни хлеб, ни сало на нашем столе не переводились! – Взглянул на учительниц, подмигнул им и вытащил из солдатского вещмешка бутылку мутноватой самогонки. – А ну-ка, девушки-красавицы, давайте ваши кружки.

Выпила и Анна Витальевна. Обрубая сучки и работая пилой, она вспотела, а потом, когда стали собираться к обеду, остыла и немного продрогла. Потому и выпила глоток. Слезы брызнули из ее глаз. Она закашлялась.

Иван Лукич был доволен работой артели. Уже разложили комлей на первые подоконные венцы. Уже дед Киря с мужиками принялся обивать топорами кору и верхний рыхлый слой.

– Сгоняй в яйцо, – приказал Иван Лукич. – Дерево зрелое, век стоять будет. Пускай в нашей школе и внуки учатся, и правнуки. Постарайтесь, мужики. Чтобы потом не говорили: деды топора в руках держать не умели. Отнюдь!

После обеда на делянку прибыл Петр Федорович. Распряг Гнедого, кинул ему охапку сена и выхватил из-под подстилки топор.

– Назначай и мне фронт, Лукич!

– А вот, становься рядом с Кирей, – распорядился бригадир. – Разводите фасадный угол.

Тяжелая физическая работа не угнетала Анну Витальевну. На станции в райцентре, куда ее уже не раз приглашали вести географию, она сейчас вряд ли бы прожила. В деревне, на вольном молоке и картошке, она была спокойна за Алешу. В райцентре же учителя перебивались кое-как, а некоторые, у кого были дети и кто не получил по аттестату воюющих мужей, голодали. Далеким и чужим сном казалась теперь ей жизнь за границей, дорога в Россию, краткосрочные курсы в абвер-школе. Георгий сказал ей: «Забудь. Жить надо на родине. А родина твоя – Россия». И она изо всех сил старалась следовать его наказу. Однако жизнь на родине оказалась настолько тяжелой, что не раз она украдкой плакала и ей казалось, что сил больше нет, что надо что-то предпринимать, куда-то ехать, лучше в город, искать работу, жилье. Но уже в следующие минуты она думала: а как же Георгий? Где он будет искать их, когда вернется? Как он разыщет их в чужом городе? Нет, надо терпеть. Надо ждать его здесь. В конце концов в Прудках ей и сыну живется вполне сносно. Алеша всегда под присмотром. Сыт. Одет. Трудное время надо пережить здесь.

Работа в школе приносила ей радость. В конце концов ведь это именно то, о чем в эмиграции мечтали многие – вернуться на родину, скромно жить где-нибудь в глухой деревне, обучать детей местных крестьян грамоте и топить вечерами печь. Романтические бредни жен и дочерей эмигрантов оказались довольно суровой действительностью. Но Анна Витальевна сумела вписаться и в нее.

– Георгий, – сказала она ему во время последней встречи. – Я устала жить одна, в постоянном страхе быть обнаруженной большевиками. Что будет с нашим сыном, если Смерши каким-то образом выяснят, кто я на самом деле? Это такой риск.

– Аннушка, милая, – ответил он, гладя ее волосы, – я знаю, что это уже не наша война. Но мне необходимо доделать кое-какие дела.

Какие еще дела, недоумевала она, чувствуя, как к горлу подступают рыдания.

– Давай поселимся здесь, на хуторе, – уговаривала она его, целуя. – Никуда не уходи. Они тебя здесь не найдут. И меня не найдут. Ни те ни другие. Будем жить, как Сидоришины. Доживем здесь до старости и умрем в один день. И Алеша нас похоронит на песчаном берегу в березах. Уютнее и умиротвореннее кладбища, чем здешнее, я не встречала еще нигде. Ни здесь, в России, ни в Сербии, ни во Франции.

Работу в лесу она восприняла как неизбежное испытание, которое необходимо пройти с достоинством. «Будь такой же, как все, и ни у кого не возникнет никаких вопросов: кто ты? откуда ты здесь появилась? по настоящим ли документам проживаешь? Растворись. Ты – сельская учительница, из беженцев. Твои все погибли во время бомбежки под Минском. Все». – Так наставлял ее Георгий.

Она собрала обрубленные сучья, обхватила их покрепче, чтобы ни один не выпал, пока по глубокому снегу она будет пробираться к костру. Возле костра всегда хотелось задержаться. Хотя бы на минутку. Погреться. Ощутить кожей щек упругое тепло гудящего огня.

Когда они только начинали валить первые сосны, очищать их и распиливать по размеру, трудно было представить, что из этих смолистых, тяжелых, как свинец, бревен и их труда получится нечто похожее на стены будущей школы. Но теперь, обходя вырубку, очищенную даже от кустарника, и оглядывая белые бревна, аккуратно выложенные на такие же белые обрезки-пенышки, Анна Витальевна уже видела очертания тех самых стен и вполне представляла, как естественно они лягут на фундамент в центре деревни у колодца. Она смотрела на сосредоточенные лица Ивана Лукича, деда Кири, на то, как старательно, поправляя друг друга, они отбивали шнуркой, черту на очередном бревне. На то, как Петр Федорович поплевывал в ладони и снова азартно брался за выглаженное до костяного блеска топорище. Слышала скрип деревянного протеза Дмитрия Ивановича Степаненкова, который, по признанию стариков, лучше всех умел зарубать углы и поэтому его просили подойти то туда, то туда, чтобы плотнее и правильнее придавить очередной венец.