— А что, кончать с собой — это противозаконно? — насмешливо спросил у меня брат. — Его, может, в тюрягу за это упрячут?

Ответа на этот вопрос у меня не было. Я не знал, что такое закон, а значит, не мог определить, что противозаконно, что нет. Я уже не знал, жив ли мой отец — как раз сейчас спустившийся на первый этаж вместе с матерью, — или всего-навсего притворяется живым, или это вообще не он, а его самого увозят куда-то в салоне «скорой помощи». Я ничего не знал. Я не знал, почему Элвин так испортился. Я не знал, не приснился ли мне агент ФБР, остановивший меня на Ченселлор-авеню. Наверное, приснился, но этого не могло быть, потому что и всех остальных он тоже расспрашивал. Хотя, может быть, им тоже приснилось. У меня кружилась голова, и казалось, будто я — вот-вот упаду в обморок. Я никогда не видел, как кто-нибудь падает в обморок, — только в кино, — и со мной этого раньше не происходило. Я никогда еще не смотрел на свой дом украдкой с противоположной стороны улицы, стесняясь того, что живу в этом доме. В кармане у меня еще никогда не бывало двадцати долларов. Я никогда не встречал мальчиков, собственными глазами видавших, как их отец повесился в стенном шкафу. Никогда еще мне не доводилось взрослеть столь стремительно.

Впервые — вот что без конца повторялось в 1942 году.

— Лучше позови-ка маму, — сказал я брату. — Скажи, пусть идет домой немедленно!

Но прежде чем Сэнди дошел до двери, меня вырвало в кухонное полотенце, по-прежнему остававшееся у меня в руках, а потом потерял сознание, потому что мне оторвало ногу и все вокруг было в моей крови.

Шесть дней я пролежал в постели с высокой температурой, такой слабый и безжизненный, что семейный врач заглядывал к нам буквально каждый вечер проследить за развитием не столь уж редкой детской болезни, суть которой сводится к словам: «Не могу поверить в то, что происходит».

Более или менее я пришел в себя в воскресенье. Во второй половине дня, и в гостях у нас был дядя Монти. Элвин тоже вернулся домой — и, насколько я, лежа в постели, мог разобрать доносящийся из кухни разговор, — его не было с той пятницы, когда покончил с собой мистер Вишнев, а сам Элвин набил на пустыре полные карманы пятерками, десятками и двадцатками. Но с того же пятничного вечера я и сам пребывал неизвестно где — все бежал, спасался от копыт тех самых приютских лошадей, которые, страшно преобразившись, загнали меня чуть ли не на край света.

А тут опять дядя Монти — и опять за старое: он обрушивался на Элвина, употребляя слова и выражения, в нашем доме, а особенно в присутствии моей матери, непредставимые и немыслимые. Но, конечно, дядя Монти имел подходы к Элвину, каких у моего отца не было и быть не могло.

К вечеру, когда на смену крикам пришли вздохи по моему покойному дяде Джеку и зычный голос Монти утратил всегдашнюю агрессивность, Элвин в конце концов согласился пойти работать на продуктовый рынок, от чего он с таким пренебрежением отмахнулся ранее, когда дядя Монти предложил ему это в первый раз. Столь же беспомощный, как в день, когда он прибыл на ньюаркский вокзал в сопровождении плечистой медсестры, столь же униженный, как в те минуты, когда он не осмеливался взглянуть никому из нас в глаза, Элвин теперь пообещал прервать дружбу и деловое партнерство с Шуши и прекратить игру на окрестных улицах. Ненавидящий слезы не меньше, чем собственную неполноценность, он сейчас, к нашему изумлению, разрыдался в голос, попросил прощения и пообещал впредь не издеваться над моим братом, не прекословить моим отцу с матерью, не служить дурным примером мне — и вообще, относиться к нам с благодарностью, которой мы, несомненно, заслуживаем. Дядя Монти предостерег Элвина: если тот не сдержит собственного слова и не прекратит подрывать семейный уклад в нашем доме, все Роты проклянут его раз и навсегда.

Хотя Элвин вроде бы старался впрячься в работу типа поди-подай на рынке, длилось это столь недолго, что выбиться из рядовых уборщиков ему просто не довелось. Прошло чуть больше недели — и на рынок пожаловало ФБР; тот же самый агент с теми же расспросами, которыми он мучил меня и моих родных, только на сей раз он вдобавок рассказывал сослуживцам Элвина, что тот — изменник родины, даже не дающий себе труда это скрыть и планирующий вместе с другими антиамерикански настроенными подонками физически уничтожить президента Линдберга. Эти обвинения были, разумеется, смехотворны, а Элвин оставался, как он и обещал нам, кротким агнцем, — и тем не менее его немедленно рассчитали, объяснив заодно, что впредь ему возбраняется показываться не только на рынке, но и в его окрестностях. А когда мой отец позвонил Монти выяснить, в чем дело, тот ответил, что у него не было выбора — приказ избавиться от племянника был отдан бандитами Лонги Цвилмана. Лонги Цвилман, выросший подобно моему отцу и его братьям в трущобах первой волны еврейской иммиграции, был безжалостным гангстером, взявшим под контроль чуть ли не всё в Джерси — от букмекерства и штрейкбрехерства до транспортировки и продажи товаров такими коммерсантами, как Бельмонт Рот. И поскольку агенты ФБР, встревающие в его дела и делишки, были последним, чего недоставало доморощенному «крестному отцу», Элвин лишился работы, собрал вещи и вынужденно покинул город в двадцать четыре часа. На этот раз он отправился не в Канаду, к тамошним коммандос, а всего-навсего — через реку Делавэр в Филадельфию, где получил работу у дяди Шуши, того самого короля одноруких бандитов, тоже гангстера, но, судя по всему, относящегося к изменникам родины куда с большей терпимостью, чем его коллега из северного Джерси.

Весной 1942 года, празднуя успех Исландского коммюнике, президент Линдберг с супругой дал и в Белом доме торжественный обед в честь министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа, который, как известно, назвал Линдберга в разговоре с коллегами по руководству нацистской партии идеальным, с точки зрения Германии, будущим президентом США, — и произошло это задолго до того, как республиканцы в 1940 году избрали Линдберга кандидатом на своем съезде. Фон Риббентроп восседал об руку с Гитлером на исландских переговорах, и он же оказался первым нацистским вождем с момента захвата власти девять лет назад, которого официально пригласили в Америку. Как только о предстоящем визите Риббентропа было объявлено, это решение Линдберга подверглось резкой критике в либеральной прессе, по всей стране прокатились демонстрации и митинги и впервые после собственного поражения на выборах не смог смолчать бывший президент Рузвельт: обратившись к нации из Гайд-Парка, он призвал Линдберга отменить приглашение во имя всех свободолюбивых американцев и в особенности десятков миллионов американцев европейского происхождения, так как страны, откуда они или их предки приехали, находятся сейчас под фашистским ярмом.

Рузвельт немедленно подвергся нападкам со стороны вице-президента Уилера, обвинившего его в политиканстве и в бесцеремонном вмешательстве во внешнюю политику действующей администрации. Со стороны Рузвельта, заявил вице-президент, не просто цинично, но и чрезвычайно безответственно вновь апеллировать к уже отвергнутой американским народом политике, которая едва не ввергла страну в ужасы европейской войны еще в годы «Нового курса» правивших на тот момент демократов. Уилер и сам был демократом, он трижды избирался сенатором от Монтаны и оказался первым и единственным представителем проигравшей выборы партии на посту вице-президента при президенте от партии-победительницы с тех пор, как аналогичным образом Линкольн взял к себе в команду Эндрю Джонсона, баллотируясь на второй срок в 1864 году. Ранее Уилер был таким леваком, что озвучивал требования радикальных рабочих вожаков из Бьютта, враждовавших с медной компанией «Анаконда», которая заправляла всем штатом как собственной фабричной лавкой, — и одним из первых поддержал ФДР, в результате чего одно время рассматривался как возможный кандидат в вице-президенты от демократов на выборах 1932 года. Ряды Демократической партии он впервые покинул в 1924 году, войдя в команду сенатора Роберта Лафоллетта, реформиста из Висконсина и кандидата в президенты от вновь созданной Прогрессивной партии, которого поддержали профсоюзы, — а затем, расставшись с Лафоллеттом и его сторонниками из некоммунистических левых, присоединился к Линдбергу и его правым изоляционистам, участвовал в создании комитета «Америка прежде всего» и набрасывался на Рузвельта со столь агрессивными антивоенными заявлениями, что они вынудили действующего президента охарактеризовать эту критику как самую лживую, беспардонную и антипатриотическую риторику, публично прозвучавшую при жизни нынешнего поколения американцев. Республиканцы выдвинули Уилера в одной связке с Линдбергом отчасти потому, что его собственная политическая машина в Монтане на протяжении второй половины тридцатых помогала республиканцам побеждать на выборах в Конгресс, но главным образом для того, чтобы убедить соотечественников в мощи двухпартийной поддержки изоляционизма и заполучить в команду, на самую верхушку пирамиды, боевитого и предельно непохожего на самого Линдберга кандидата, задача которого заключалась бы в том, чтобы при каждой удобной возможности нападать на линию собственной партии и всячески поносить ее, — чем он и занимался до сих пор, созывая пресс-конференции в своем офисе вице-президента и объявляя, например, что кровожадные высказывания Рузвельта в Гайд-Парке обрекают демократов на предстоящих выборах в Конгресс на еще более сокрушительное поражение, чем то, которое они потерпели в масштабах всей страны на выборах 1940 года.