Про бензин он не догадался. Когда нет сил — в первую очередь притупляется способность соображать.

— Ладно, — примирительно сказал Ромка. — Ладно, я согласен: мы пойдем вдвоем. Я согласен даже: пусть он будет старшим. Клянусь, Тима! — будем действовать только наверняка. Без малейшего риска. Не выпадет шанса — значит, не судьба. Но представь, что у нас получилось, и мы добыли канистру бензина!..

Открыть карты — это было последнее, что мог сделать Ромка. У него сразу полегчало на душе. Тимофей подумает — и согласится. Он же понимает, что не сможет идти. Ну, две-три сотни метров он протащится, повиснув на наших плечах; пусть даже километр одолеем, хотя представить это невозможно; пусть даже два. Ведь он измочалится так, что на следующий день на ноги не встанет!..

Тимофей посмотрел на Ромку из-под тяжелых век, но это был не тот взгляд. Не тот, которого Ромка ждал. Тимофей не думал о предложении — он думал о Ромке. Ромке стало неуютно под этим взглядом — и он отвел глаза. Тимофей еще помедлил, повернулся к Залогину. Тот вскочил, вытянулся.

— Разрешите выполнять приказ?

— Действуй.

Костер все же пришлось разжечь: в сумерках на лугу образовался туман; потом оказалось, что туман уже везде. Он заполнил пространство между деревьями, погасил все звуки, и стал добросовестно высасывать тепло из воздуха, камней и уснувшей флоры. С костром он спорить не стал; просто отступил на несколько метров за деревья, невидимый, но оттого не менее тяжелый.

Костер пришелся кстати: напекли картошки. Картошка была вяловатая, ее срок еще весною вышел, но жар угольев сотворил маленькое чудо: он оживил крахмал, наделив его той особой вкуснотой, которая когда-то покорила дикого человека, и до сих пор радует язык, когда он прикасается к еде, пережившей непосредственный контакт с огнем. Несомненно, первым гурманом был Прометей. Потому он и поделился с людьми главным секретом приготовления своих деликатесов, что не мог глядеть на их сыроедение.

Картошку ели с салом. Ромке очень хотелось попробовать, какова на вкус немецкая консервированная колбаса (он только на витрине да на полках магазина видел консервы), но Тимофей сказал: НЗ и колбасу прибережем; может, нам еще не один день своими запасами харчиться. За пару часов до этого — когда Залогин возвратился из разведки — они плотно подкрепились пирогом с черемухой и курятиной, кстати, очень вкусным. Потом вроде ничего не делали и времени прошло не много, а вот поди ж ты, — и место в желудках нашлось, и на аппетит никто не жаловался, вымели картошку подчистую. Ромка еще бы сала поел, но с Тимофеем не поспоришь; он убежденный атеист, и на заявления типа «Бог даст день — Бог даст и пищу» даже не реагирует. Как жаль, думал Ромка, глядя на отдыхающий после борьбы с туманом костер, что от клунка с пищей, который ему сунула на пороге Стефания (а ведь первая реакция была: как много!), осталась только половина. Если не завтра, то через день или два опять придется сесть на скучную солдатскую пайку. Ромку это не пугало. Он уже был научен жизнью, что главное — не чувство голода, а чем ты это чувство убил… Мир вкусной еды и красивой одежды, мир изысков не будил его фантазии. Полагаю, это счастье — иметь собственную градацию ценностей, и жить в согласии с нею, причем не демонстративно, не эпатажно, вот, мол, я какой, особенный, не такой, как все. Нет — просто жить по своим правилам, полагая, что каждый так живет, каждый — по своим, поэтому нет ни оснований, ни смысла обижаться, если на каком-то перекрестке ты соприкоснулся с кем-то острыми углами.

Первым дежурил Ромка.

Сидеть возле костра без дела, поддерживая скупыми подачками его призрачную жизнь, — не заметишь, как уснешь. Известная вещь: огонь гипнотизирует, тормозит сознание. Смотришь, смотришь на него, — и вдруг просыпаешься оттого, что холодно… Поэтому Ромка почти не присаживался. Благо, была забота: надежно припрятать мотоцикл. Он сделал это еще днем, но душа была неспокойна. Ромка то и дело ходил к мотоциклу, прихватывая по дороге ветки. Мотоцикл уже был завален так, что в метре ничего не разглядишь, но разве не понятно, что найдут — не найдут, — зависит не от маскировки, а от случая?.. Счастье не удержишь; оно приходит вдруг, а в какой-то момент обнаруживаешь, что его уже нет рядом, и когда оно исчезло, и почему, — разве узнаешь? Придумать причины можно, только ведь этим ничего не изменишь…

Возвратившись после очередного визита к мотоциклу, Ромка обнаружил, что Залогин уже не спит. Ветки прогорели, но Залогин не оживлял костер. Он подставил свои ладони жару, и то приближал их к раскаленным угольям, то отдалял.

— Колдуешь? — спросил Ромка.

— Пытаюсь понять. — Залогин даже не повернулся, продолжал свои манипуляции. — Ведь в школе нам называли — то ли формулу, то ли закон, — как уменьшается сила света по мере удаления от источника. Какой-то квадрат расстояния… или пропорция… С теплом — очевидно — то же самое…

— Оно тебе надо?

— Интересно. Ведь принцип очевиден любому. Мы с тобой знаем: чем ближе — тем теплее. И светлей. Просто знаем — и не думаем об этом. Вроде бы логично: зачем думать — если знаешь? Но какого-то человека не устроило прокрустово ложе, к которому привыкли все, не устроило знание «что». Ему стало тесно. И он решил разобраться — «как»… Представляешь, насколько его энергия была больше нашей?

Ромка подошел, бросил пару веток в жар. Белое пламя вспыхнуло сразу. Какой-то квадрат расстояния… Чушь собачья. Даже отвечать не стоит.

— Кстати, я все хотел спросить… — Залогин наконец убрал ладони. — Где ты научился водить так классно?

Ромка усмехнулся:

— Да я всего второй раз в жизни сел на мотоцикл.

— Не скажешь… И когда же был первый?

Ромка ответил не сразу. Поделиться самым дорогим… Но ведь как раз самое дорогое так хочется показать… Это всегда риск — но хочется…

— Три года назад… У нас в осоавиахимовском клубе была мотоциклетка. Тоже немецкая. Старенькая: пятнадцатого года выпуска. И выжимала — смешно сказать — километров тридцать. Трещала!.. Когда тренер разрешил мне на ней прокатиться… Ясное дело: ее пришлось восстанавливать недели две. Но тренер даже не ругался. «Ты родился для этой машины, — сказал он. — У тебя талант. Тебе надо в цирке выступать. Для публики…»

— А что ж он потом тебя к ней не подпустил?

— Да я оказался в таком месте…

Через сутки к ним прибился Чапа.

Собственно говоря, звали его Ничипор Драбына, он это сразу сказал, но как-то невнятно, словно выполнил формальность, хотя и знал наверное, что и в этот раз все будет как обычно, и что бесполезно настаивать, — все равно не сейчас, так завтра он станет для своих новых товарищей просто Чапой, как был Чапой всю жизнь, с первых лет, как был Чапой для каждого встречного, словно это имя у него на лбу от рождения вырезали. Он был Чапа — и этим сказано все. Он был не очень маленьким — вровень с Геркой Залогиным, и уж куда сильнее Залогина, — природа его не обделила; но и силачом его нельзя было назвать. Крепыш — вот, пожалуй, верное определение. Чапа был круглолиц и круглоглаз, с носом-бараболей; милое и немножко смешное лицо, довольно приметное; уж во всяком случае, когда видел его перед собой, не возникало сомнения, что сразу узнаешь его среди других. Еще следует отметить, что он производил впечатление типичного сельского простачка. Не недотепы; была в его глазах искра лукавства, которую Чапа старательно припрятывал, — именно простачка; такой была его дежурная роль. Но лукавство трудно удержать под спудом. Отмечая свои маленькие победы, оно на миг снимает маску. При этом лукавству не нужно слов (поскольку нет нужды и в аплодисментах); ему достаточно выглянуть на миг: что — съел — и этот миг свободы, миг без маски компенсирует затраты всей предыдущей игры.