в сети хитроумных расширительных толкований каждого слова. К тому времени сравнительно небольшой круг до конца, то есть на собственном опыте, познал особенности нашего правосудия: через горнило проходили только перечисленные мною выше категории людей, иначе говоря, те, у кого под шляпой была голова, да еще те, у кого изымали ценности, и нэпманы, то есть предприниматели, поверившие в новую экономическую политику. Вот почему никто, кроме О.М., не обращал внимания на забавы бывшего следователя, и игра в кошки-мышки проходила незамеченной. Не заметила бы ее и я, если бы О.М. не сказал мне: ’Ты только послушай...” У меня ощущение, будто О.М. специально показывал мне все то, что он хотел, чтобы я запомнила... Фурмановская игра дала нам кое-какое первое понятие о судопроизводстве в нашем еще только становящемся государстве. В основе судопроизводства лежала диалектика и великая стабильная мысль: «Кто не с нами, тот против нас». Перечитав это место из воспоминаний Н.Я.Мандельштам, я сразу вспомнил одну из констант общественного согласия 1960-1980-х гг. Константу эту не так уж просто высказать. Она сводилась примерно вот к чему. Большой террор начался в 1930-е годы, а пик террора пришелся на 1937 год. Можно даже сказать короче: год 1937 был объявлен или считался в позднем СССР темпоральным синонимом большого террора. Мы говорим «1937», мы подразумеваем «сталинский террор», и наоборот. А вот 1920-е считались в послесталинскую эпоху неким переходным временем, промежутком вольницы между ужасами революции и гражданской войны и «сталинскими чистками». Не совсем удобная яма конца двадцатых и начала тридцатых годов, в которой утонули в крови и в голоде крестьяне и голодающие, депортированные сословия и целые народы, была вообще-то освещена в литературе 1960-х-1980-х годов. Но эта яма попала в тень горы 1937 года не в последнюю очередь потому, что это был и пик небывалой чистки самого чекистского аппарата. Н.Я.Мандельштам, столкнувшаяся с обоими первыми чекистскими поколениями, пишет об этом так (время действия – 1934 год): «Первое поколение молодых чекистов, смененное и уничтоженное в 37-м году, отличалось моднейшими и вполне утонченными вкусами и слабостью к литературе, тоже, разумеется, самой модной. При мне он [следователь Христофорыч] сказал О. М., что для поэта полезно ощущение страха — ”вы же сами мне говорили”, — оно способствует возникновению стихов, и О. М. ”получит полную меру этого стимулирующего чувства”... Мы оба заметили, что Христофорыч употребил будущее время – не ”получил”, но ”получит”. В каких московских салонах набрался следователь таких разговорчиков?.. У меня с О. М. появилось общее и одинаковое ощущение, которое он выразил так: ”У этого Христофорыча все перевернуто и навыворот”. Чекисты действительно были передовым отрядом ”новых людей” и подвергли все обычные взгляды людей коренной сверхчеловеческой ломке. Их сменили люди совершенно другого физического типа, у которых вообще никаких взглядов, перевернутых или правильных, не было». Запомним эти характеристики двух чекистских поколений – того, что поднялось после революции и продержалось до середины 1930-х, и того, что пришло ему на смену после 1937.   В 1928 году наблюдателями ролевой игры, в которую «резались» в Ялте брат писателя Фурманова, чекист, подлечивавший расшатанные работой нервы, и нэпман, предчувствовавший скорый конец экономических и прочих свобод, непонятливыми наблюдателями этой игры оказались те, кто остался в Советской России, чтобы принять неведомое грядущее. Всего шесть лет спустя Н. Я. Мандельштам описывает события ареста Осипа Мандельштама и последовавшего за этим арестом опыта. Вряд ли можно говорить о численном превосходстве добровольных помощников НКВД, народных сексотов и стукачей над нормальными людьми. Видимо, правильнее сказать иначе: нормой времени стало массовое сотрудничество простых советских людей с карательными органами. Большинство не в чем винить, оно просто подставило выю под ярмо этой новой нормы. Вот как описывает Н.Я. события уже 1938 года, последовавшие за обыском и арестом Мандельштама, и добровольных помощников чекистов, которые пасли безропотную человечью отару:   «Опыт пришел позже, когда мы нагляделись, как они, ничуть не скрываясь, делают стойку перед домом Анны Андреевны. Почему они не таились и были так грубо откровенны? Плохая работа, до непристойности топорная, или тоже до непристойности топорное застращивание? Вероятно, и то и другое. Всем своим поведением они говорили: вам никуда не спрятаться, над вами бдят, мы всегда с вами... Не раз добрые знакомые, которых мы ни в чем не подозревали, бросали нам какую-нибудь фразу, давая понять, кто они и почему почтили нас своей дружбой. Должно быть, эта откровенность входила в общую воспитательную систему, потому что после такой приоткрывающей горизонты фразы язык у нас присыхал к гортани, и мы становились тише воды, ниже травы. А мне, например, часто подносили советы не таскать за собой остатки рукописей О.М., забыть про прошлое, не рваться в Москву: ”Вас одобряют, что вы живете в Ташкенте...” Спрашивать, кто одобряет, не стоило. На такой вопрос отвечали улыбкой. Намеки, фразочки с улыбкой и темные речи вызывали во мне бешеное сопротивление: а вдруг все это праздная болтовня паршивого человечка, ничего не знающего, а просто стилизующегося под главные силы эпохи? Таких стилизаторов было сколько угодно. Но случались и другие вещи. В том же Ташкенте, когда я жила с Анной Андреевной, мы нередко, вернувшись домой, находили полную чужих окурков пепельницу, неизвестно откуда появившуюся книгу, журнал или газету, а раз я обнаружила на обеденном столе до отвращения яркую губную помаду, а рядом с ней ручное зеркало, перекочевавшее сюда из другой комнаты. В ящиках и чемоданах возникал иногда такой беспорядок, что не заметить его было невозможно. По инструкции оставлялись эти следы или это просто забавлялись те, кому поручили порыться у нас в чемоданах? Веселый смех и — ”А ну-ка, пускай полюбуются!” Оба варианта вполне допустимы... Отчего, собственно, не постращать нас, чтобы мы не зазнавались?..»  Наблюдения Н. Я. Мандельштам чрезвычайно важны и сегодня, но вовсе не в том смысле, что они позволяют экстраполировать смену чекистских поколений, которую практиковал – руками Ежова, Ягоды и Берии – товарищ Сталин. Вчитаемся в третий отрывок из воспоминаний Надежды Яковлевны. «О. М. убеждал меня, что во всем поведении следователя чувствовалась какая-то двусмысленность и что, несмотря на железный тон и угрозы, все время проскальзывала его ненависть к Сталину. Я ему не верила, но в 38-м году, узнав, что этот человек тоже расстрелян, мы призадумались. Быть может, О. М. заметил то, чего на его месте не обнаружил бы трезвый и разумный человек, находящийся, как всегда бывает у трезвых и разумных людей, во власти готовых концепций. Трудно себе представить, чтобы могущественный