Правда, Дернбург не подозревал, что безутешное горе Цецилии было только раскаянием, раскаянием в том, что она предпочитала объятия смерти объятиям своего мужа, именно в эту минуту расставшегося с жизнью. Впрочем, самого худшего она не знала: она не знала, что причиной его смерти были именно ее злополучные слова. Оскар заручился молчанием лакея, видевшего, как Эрих поднялся наверх и пошел в комнату, а кроме него, об этом не знал никто. Но молодая женщина подозревала такую возможность и искала защиты у тестя, потому что не могла победить тайный ужас, который чувствовала к брату.

Впрочем, Дернбург очень мало времени посвящал семье, потому что, кроме обычной работы на заводе, ему очень много приходилось заниматься предстоящими выборами. Консервативная партия не сомневалась, что и теперь мандат останется за ним, но скоро все убедились, что борьба будет жестокой, что противники работают изо всех сил; отсюда возникла необходимость им так же ревностно приняться за дело. Тут Дернбург нашел помощника в лице фон Вильденроде. Последний быстро освоился с местными политическими условиями, и его проницательность и точность суждений изумляли людей, много лет занимавшихся этими делами. Барон участвовал во всех собраниях и заседаниях и взялся за дело с большим рвением; бывший дипломат чувствовал себя в политике как рыба в воде, и не было ничего удивительного в том, что его влияние на Дернбурга росло с каждым днем.

Наконец наступил день, когда должна была состояться последняя, решительная борьба у самой избирательной урны. В директорском здании оденсбергских заводов с утра царило оживление. В нижнем этаже, в зале заседаний, собрались все старшие служащие, сюда же приходили телеграммы из города и являлись посыльные из деревенских округов; из этих донесений можно было иметь хоть приблизительное представление о ходе выборов.

Было уже довольно поздно, когда вошел доктор Гагенбах, он был встречен упреками за продолжительное отсутствие.

– Где вы пропадаете, доктор? – с досадой крикнул ему директор. – Мы сидим тут все вместе, волнуемся, беспокоимся, а вы и глаз не показываете.

– Не могу же я запретить людям болеть в день выборов! Мне еще утром пришлось отправиться в Экардштейн, и я не мог уехать, прежде чем все не кончилось.

– Граф умер? – удивленно спросил директор.

– Два часа тому назад.

– Для графа Виктора это внезапная перемена фортуны, – заметил главный инженер. – Еще вчера он был бедным, зависимым лейтенантом, а сегодня – обладатель большого экардштейнского майората! Говорят, граф Конрад был не особенно любезен со своим младшим братом.

– Да, и тем не менее этот брат в последнее время неплохо к нему относился. Теперь, надеюсь, вы извините мое отсутствие, да во мне и не было здесь надобности. Как идет дело? Надеюсь, хорошо?

– Не особенно-то хорошо, – заметил главный инженер. – Известия из деревенских округов удовлетворительны, но в городе социал-демократы явно берут верх.

– Ну, этого следовало ожидать, – вмешался Виннинг, управляющий техническим бюро. – Все зависит от Оденсберга, благодаря ему перевес будет на нашей стороне.

– Да, если только мы можем рассчитывать на Оденсберг, – сказал директор. – Но я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчете. Партия Рунека среди рабочих гораздо многочисленнее, чем мы предполагали.

– Рунек – превосходный оратор, – серьезно сказал Виннинг, – и его речь на днях в гостинице «Золотая овца» увлекла всех слушателей, хотя ее не сравнить с предыдущими его выступлениями, прежде он говорил холодно, но каждое его слово было как удар молота, а на этот раз он торопился, как лошадь, которая несется к пропасти.

– Вероятно, он испугался за свой мандат, – насмешливо заметил главный инженер. – А, вот идет Гельман! Может быть, он сообщит что-нибудь важное.

Вошел один из младших служащих и подал только что полученную телеграмму. Директор распечатал ее, прочел и молча передал Гагенбаху, стоявшему рядом; тот взглянул на нее и покачал головой.

– Это очень неприятно! Итак, в городе налицо победа социалистов.

Телеграмма обошла присутствующих, а директор направился к телефону, чтобы сообщить патрону полученное известие.

– Теперь все зависит только от Оденсберга, – сказал главный инженер. – Было очень неразумно именно теперь, непосредственно перед выборами, выгнать этого крикуна Фальнера, это обозлило рабочих и обойдется нам, может быть, в несколько сот голосов, но господина Дернбурга не переубедишь.

– Неужели же он должен был позволить, чтобы этот человек совершенно открыто выступал против него в его же мастерских? – вмешался Виннинг. – В Оденсберге вообще никогда ничего подобного не допускали, а теперь это было бы непростительной слабостью.

– Но я боюсь, что здесь нас ловко обошли. Фальнер знал, что его ждет, но он принадлежит к числу недавно поступивших, которые немного теряют, оставляя рабочее место, а потому и пошел на это. Его должны были выгнать, история с ним должна была взволновать рабочих, на это и рассчитывали. Я говорил это патрону, но напрасно, его единственным ответом было: «Я не потерплю возмущения и подстрекательств на своих предприятиях, этот человек будет сразу уволен!» Он сам дал нашим противникам в руки оружие.

Директор, возвратившийся от телефона, услышал последние слова и многозначительно сказал:

– Если бы все обошлось только потерей голосов! Вчера нам сообщили, что рабочие собираются вступиться за Фальнера и потребовать, чтобы его оставили на работе. Если они действительно сделают это, у нас начнется война.

– Но они не сделают этого, потому что знают своего хозяина, – вмешался доктор, – он настоит на своем, хотя бы ему пришлось закрыть все свои заводы.

– А если бы и так, что за дело до этого Ландсфельду и его приверженцам? – воскликнул главный инженер. – Они хотят борьбы, им все равно, какой ценой, какими жертвами они добьются ее. Я остаюсь при своем мнении: увольнение Фальнера было ошибкой. К сожалению, он еще здесь и только послезавтра оставит работу. Кто знает, что еще из этого выйдет! Если выборы кончатся неудачно для нас и возбуждение рабочих вследствие этого возрастет, нам могут устроить очень неприятный сюрприз.

С таким же нетерпением окончания выборов ожидали в господском доме. Впрочем, Дернбург с неизменным спокойствием принимал сводки и устные донесения, с которыми время от времени к нему являлись служащие. Для него избрание не было вопросом честолюбия; обязанности депутата отнимали у него время, которое он мог бы посвятить своему делу, и теперь, с приближением старости, он чувствовал иной раз, что силы начинают покидать его, он охотно уступил бы место любому единомышленнику, но с его именем была связана победа его партии, а так как исход выборов зависел от Оденсберга, то избрание являлось для него еще и вопросом чести.

Дернбург с невесткой были одни. Молодая женщина в последнее время становилась все ближе своему свекру; ей он иногда позволял заглянуть в свою душу, которую никому не открывал. Одна она знала, отчего сегодня так глубоки морщины на его лбу, вся горечь этой борьбы заключалась для Дернбурга в том, что его противника звали Эгбертом Рунеком.