Чтобы привести пример сновидения, настоятельно вынуждающего признать себя, стоит вспомнить впечатление от предмета, воспринимавшегося как мертвый и вдруг начинающего оживать, или, наоборот, когда живое на вид оказывается мертвым. Сюда относится демоническое впечатление от кабинета восковых фигур, и подобного впечатления нелегко избежать каждому; таков же многообразный мир, группирующийся вокруг понятия «маска». В стихотворениях Бодлера душа беззвучно движется в природе, застывшей мрамором и металлом, тогда как у Гофмана кристаллы и руды магически оживают в шахтах рудников, или, наоборот, в движениях жизни вдруг обнаруживается искусственная механика, часовой механизм, играющий марионеткой. В маске жизнь и смерть удивительным образом впадают друг в друга; так, собрание масок, употребляемых японцами для празднеств Но, нельзя рассматривать без сердцебиения, и я не замедлю признать демонический мир, находящий здесь выражение, не уступающим в своей мощи любому другому демоническому миру.

Мгновению, в котором жизнь и смерть меняются местами, присуще нечто в высшей степени ужасное, и не без основания человек, преодолевший его чары, часто разражается смехом. Мне вспоминается здесь продавец универсального магазина, как будто оживающий вместе с модными куклами; я вспоминаю первых мертвых на войне, которых я принял за спящих солдат. Жизнь богата подобными намеками; впечатления от мимикрии, бабочки, уподобляющиеся блеклым листьям, саранча, маскирующаяся под мертвые ветви, в то время как ее опасные щупальца далеко простерты, свидетельствуют об этом. Даже камни, магические свойства которых Альберт Великий описывает в своей книге о тайнах камней, могут ужасать; и опал с впечатляющей убедительностью представляется носителем особенно зловещих сил, ибо никакой другой камень не пробуждается игрой света к такой кошачьей в своей подвижности жизни.

Подобный миг мощнейшего превращения испытал я также на войне, когда среди как будто мертвого пейзажа — должно быть, из облака дыма — вдруг вышел противник, возвращаясь к жизни. И у меня было чувство, что, собственно, был ужасен не столько человек со своими враждебными намерениями, сколько была ужасна неожиданность вдруг увидеть его воочию. Ничто другое так не способствовало бы тому, чтобы одним ударом превратить механическо-тактический мир солдата в демонический мир воителя. Только так, только внезапным провалом сознания могу я объяснить и устрашающий наступательный пыл, охватывающий даже натуры, в основе своей осторожные.

Этот момент потрясения я имею в виду при обстоятельстве, по существу, ускользающем от расчетливого объяснения. Избежать этого момента — вот устремление сознания, свойственное вообще сознательным временам, как, например, XIX веку, словно бы пролагавшему искусственную дорогу среди ненадежной местности. Этот момент, в котором перепутываются два явления и проступает неожиданное, «иное», метит входные врата в демонический мир. Этот момент действует, ошеломляя, он повергает вдруг сознание на землю, под ноги, вызывая чувство крушения при замирании сердца. Появляется чувство пустоты, что-то вроде вмешательства внутренней оптики, затмевающей отчетливые приметы мышления. Разверзается новое, необжитое пространство, куда человек обрушивается, как если бы почва треснула, раздвигаясь.

Тут, возможно, проливается свет на смысл устрашающих образов, которые священническое искусство многократно воздвигало у входа в культовые учреждения. Явление демона должно сорвать с души одежды мышления, чтобы она, нагая, готовая к безусловной покорности, оказалась в магическом пространстве веры, встреченная музыкой, преломляющимся светом, парящими колоннами, жертвенным запахом.

Вот глубочайшая причина, по которой разрушительные войны — прежде всего входные врата в решающие области задушевности, где по-новому образуется мир, и при революциях жестокая правда проливающейся крови потрясает и страшит больше любого духовного потрясения. Так, лишенный равновесия человек вступает между таинственно статуарными колоннами в магическую череду пещер, где дурманы, где грезы, где новый центр тяжести.

В этом особенном способе заснуть — а заснуть, между прочим, также значит пробудиться, — при способе заснуть и видеть сны, о котором идет здесь речь, так что может говорить каждый, стоит ему только пристальнее сосредоточиться, при таком способе заснуть потрясением отмечено только первое мгновение. Алкоголик хорошо знает его, это мгновение, когда «так уютно», когда вещи начинают видеться в новом блеске. Во всяком случае, такую уютность стоило бы время от времени исследовать.

Заснуть удается не сразу, хотя при этом происходит вполне определенный поворот. Спящий похож на человека, вошедшего в пещеру, на стены которой все еще отбрасывает постепенно исчезающие очертания дневной свет. Сознание движется в сумерках, когда темнеет и брезжит, а картины, отчасти поддержанные дневным светом, все еще подлежат слабеющему контролю критического сознания. — постепенно изглаживающемуся. Только что я еще раз испугался в одной весьма примечательной точке на первом отрезке пути. Я наблюдал человека, делающего вольные упражнения, то вытягивая обе руки, то опуская их. Через некоторое время его контуры начали расплываться, превращаясь в черное пламя, при одинаковых промежутках с нарастающим размахом высовывающее свои языки. Последней попыткой противостояния, чувством, отвергающим эту картину как зловещую и опасную, было предварено пробуждение.

Это мгновение действительно весьма примечательно, ибо с каждым шагом в глубь сна краски дня сменяются ночными красками. У ночи свой собственный блеск, и когда он достигает достаточной силы, то действует, как маска. В том или ином месте острее схватываешь композицию картин, мимо которых только что тащился, не обращая на них внимания, и поражаешься вдруг открывающемуся новому таинственному смыслу. Кажется, дневной свет проступает добавочным цветом на внутренней сетчатке глаза. Уподобляешься солдату, замечающему, что на мирной прогулке он незаметно забрел в опасную зону, где предполагаются совсем другие законы действия.

Но здесь не остается времени на размышление, ибо спящий рушится — охваченный странным оцепенением, очарованный, — как будто через некую расселину в мир сновидения. Уже не дозволено сомневаться в изобилии образов, мельтешащих, движущихся во всех уголках. Так, после хорошей увертюры не замечаешь, когда поднимается занавес. А ведь бывают сновидения, в которые вступаешь, когда один занавес поднимается за другим.

Такое сновидение было у меня, когда мне впервые представилась фигура, которую можно было бы обозначить как дьявола, хотя она имела мало общего с дьяволом теологов или с дьяволом сказаний. Она явилась поздно, но ее отчетливость выдавала ее присутствие, несомненное с самого начала. Что касается внешности, то у нее не было ни шерсти, ни рогов, ни когтей, и вряд ли она была возможна при температуре горящей серы, скорее, при повышенном душном солнечном тепле, которое само по себе было бы вполне приемлемо. У нее, как уже сказано, не было шерсти, да и вообще она отличалась мрачно сверкающей гладкостью, более напоминающей асфальт. Ее тело было голым, она была пропорционально сложена, примерно в полтора человеческих роста, и по большей части пребывала в каменеющем покое, отнюдь не исключающем, впрочем, невероятной гибкости.