— Может, на день рождения успею. Вот будет маме подарочек. Нет, не успею… У нас только утром выписывают…

Он умоляюще посмотрел на меня.

— Дай твою одежду… Я только маму поздравлю и вернусь… Каких-нибудь полчаса…

Я понимал Вовку, я бы сам так поступил.

Вовка быстро переоделся в мою одежду, а я забрался под одеяло. Никто не обратил на нас никакого внимания…

В Вовкиной постели пахло лекарствами. Я стал тихонечко засыпать…

— Ну? Где этот герой?

Первый врач стоял рядом со вторым. Второй был намного старше, уверенней и суровей. Даже когда шутил. Из-под белой шапочки выбивались седые пряди…

Первый врач откинул одеяло…

— Вот… обратите внимание на шов…

Второй прошелся быстрыми пальцами по животу, будто играл на пианино.

— Никакого шва не вижу…

Первый ахнул:

— Совсем исчез… Просто чудо!

Седой взглянул мне прямо в глаза. Так даже бабушка никогда не смотрела. Все во мне задрожало.

— Мне надо «на минуточку», — сказал я.

Но на плечо мне легла железная рука.

— Ни в коем случае! Тебе даже нельзя поднимать голову! Готовьте больного к операции. А для начала сделайте ему сорок уколов.

— Что?! — ужаснулся первый. — Сколько?

— Сорок! Операцию будем делать без наркоза. Мальчик крепкий, выдержит. Разрежем — посмотрим на это чудо природы. Отчего зарос, почему?

— Не надо готовить к операции, — сказал я. — Это не у меня шов зарос, а у Вовки…

— Видите, Юрий Матвеевич… А вы говорите: чудо… Чудеса, дорогой мой, бывают только в кино… Но вот если вы не найдете того, оперированного… Вас действительно спасет только чудо…

Папа был страшен в гневе: я стоял перед ним в больничном халате и тапочках. Он не знал, какого труда мне стоило выбраться из больницы.

— …Что за вид? Где твоя одежда? Где ботинки, которые я с таким трудом доставал?.. Иди… И без ботинок не возвращайся…

В коридоре курила Марьяна. Все деньги она тратила на кофе и дорогие папиросы. Она погладила меня по голове. Руки ее дрожали. Она погрозила в сторону наших дверей:» Ненавижу!»

Я позвонил из автоматной будки Вовке. В трубке слышались музыка, смех…

—...мать знаешь как обрадовалась?! — ликовал Вовка.

Я еле уговорил его выйти. Он никак не хотел «бросать мать в столь радостный для нее день».

В углу за сараем я переодевался в свою одежду.

— Быстрей, — торопил Вовка. — Меня гости ждут.

— В следующий раз ни за что не приду. Будь хоть у тебя паралич!

— Очень надо, — сказал Вовка. — Я ему одежду принес, и я же еще виноват.

Я ушел не оборачиваясь.

Через двор бежал управдом, за ним гнались ребята. Управдом в высоко поднятой руке держал мяч.

Хлопнула дверь подъезда: главное для управдома — побыстрее добраться в квартиру, за шилом.

Я не выдержал и присоединился к ребятам.

Управдом подбрасывал мяч, подкручивал, вертел на пальце.

— Все, ребятушки, все, герои! Все, панфиловцы. На шахматы переходите! Пусть в нашем дворе Ботвинники растут, Алехины.

— Мы не хотим шахматы… Что мы вам сделали?

Управдом явно издевался. Сначала он подбрасывал мяч, а теперь стал постукивать им об пол. Как заправский баскетболист.

— Марусь, а Марусь… Дай-ка мне шило.

— Верно, верно, — сказала управдомовская жена. — Давно пора…

Она полезла под стол, где были инструменты. Сверкнули крепкие икры…

Управдом все постукивал мячом об пол. Может, он и правда был раньше баскетболистом?

Я смотрел на него, и у меня закипала злоба. «Ну что мы сделали?.. Ну, играли в футбол… Ну кому от этого вред… За все время разбили одно стекло… А где нам еще играть?..» Что-то во мне тренькнуло, закололо… Как от пузырьков «Боржоми»…

Домоуправ все стучал мячом, мяч подскакивал, подскакивал. Но как-то чересчур плавно, замедленно. Вниз — нормально, а вверх замедленно. У домоуправа вытянулось лицо, но он продолжал стучать… В нем появилась неуверенность… Мяч медленно всплывал в воздух, будто не мяч, а воздушный шар… Домоуправ как завороженный все стучал и стучал… И вдруг ноги его отделились от пола… Он тоже всплыл… Перевернулся, еще раз стукнул по мячу… И мяч так же медленно всплыл… Они покачивались рядом, у потолка…

— Маруся! Что со мной?!

Маруся вылезла из-под стола с шилом и так и не смогла встать с пола… Вставала и падала…

Вот и наступило Первое мая. Я всегда любил этот праздник. Как проснешься, в окно доносится музыка из репродуктора. У ворот нашего дома стоят столы под белыми скатертями. На тарелочках — аккуратные горки бутербродов с икрой, колбасой, рыбой. К столам подходят празднично одетые люди. Мужчины выпивают по «сто граммов» из бумажных стаканчиков. Женщины — вино или сок. Все шутят и смеются. Подпевают репродукторам: «…О-рел сте-епной… Ка-азак ли-ихоойой…»

По нашему переулку толпа спускается к площади Ногина, там разбирают цветы на палках, шары, транспаранты. Выстраиваются в колонны и разноцветной рекой устремляются на Красную площадь.

Когда я выбежал во двор, к Ногина уже спешили люди. Ночью прошел дождь, на асфальте блестели лужи.

Толя Бескин весело прыгал на костыле. В одной руке — костыль, в другой — фруктовое эскимо. Сегодня все накопленное проедалось, пропивалось, прогуливалось…

Я завернул в сад. Отсюда, с возвышения, были видны Солянка и Ногина и можно было обозреть огромное людское море…

— Вась, а, Вась…

На лавочке сидел управдом. В каждой руке он держал по тяжелому портфелю. Он сидел, а портфели стояли на земле. Управдом держался за ручки, притягивая себя к скамейке. Время от времени равновесие нарушалось и управдомский зад чуть отрывался от скамейки. Тогда мышцы его напрягались, и он снова притягивал себя вниз. За последнее время он растолстел. Видно, считая, что так вернет вес. Просто бочка в брюках и шляпе. Но это не помогало.

— Дай закурить, Вась… Папиросы здесь, в верхнем кармане, а спички — внизу…

Мне стало жаль его. У всех праздник, веселье…

— И нос почеши, пожалуйста, очень чешется…

Я почесал ему нос, достал папиросы, спички. Всунул папиросу в рот, чиркнул спичкой… Домоуправ сладко задохнулся:

— Хорошо как, Вась… А? Музыка, цветы… Живешь — не понимаешь… А стукнет по голове — сразу оценишь…

К нам протопала нафуфыренная домоуправская жена.

— Кончай курить, пошли.

— Я посижу, Марусь… Трудно мне ходить.

— Надо преодолевать. Что же теперь… В инвалиды записываться? Нельзя, Сергей, поддаваться.

И тут я подумал: может, не он виноват. Может, он потому такой злой, что на ней женился. На этом размалеванном чучеле.

Управдом кряхтя встал. Он еле-еле переставлял ноги. Огромная тяжесть оттягивала руки, но подъемная сила тянула вверх.