Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Они рекомендовали России активизировать расследование теракта в части правомерности применения оружия массового поражения, превышения силы, обеспечить доступ потерпевших к объективному расследованию, внести изменения в закон о борьбе с терроризмом, определив орудия, которые допустимо применять в случае теракта, – рассказывает Сусанна. – Но ничего этого не сделано. Людям только выплатили компенсации. Но мы не за компенсациями туда обращались.
– Я подала ходатайство, чтобы следствие приобщило решение Европейского суда к материалам дела, – говорит Анета, – мне ответили, что решение Евросуда не является для следствия приоритетным, ничего нового для них нет в нем, они приобщают к делу только новые факты. Ну что же, будем снова подавать в суд. Мы считаем, что в сфере международного права должны знать, что у нас ничего не выполняется.
Чтобы идти снова в Страсбург, им придется пройти все судебные инстанции в России с самого нижнего уровня. Им придется ездить в суд в Пятигорск, потому что там основное место нахождения следственной группы.
– Нас опять будут обвинять в том, что нам нужны деньги, что мы ненасытные, – продолжает Анета. – Поэтому сразу говорю, что денег не будет. Мы их и не просим. Мы просим расследования.
Машина останавливается на обочине. Мы выходим. Город ангелов – такой же, как много лет назад. Ничего не изменилось. Очень чисто – как будто здесь моют с порошком каждый день. Свечи и белые керамические ангелы на могильных плитах. Очень тихо.
Рита и Сусанна идут к своим могилам – юные Заур и Алла смотрят на нас с овальных фотографий на расположенных рядом памятниках. Их матери постарели и поседели, а эти дети не состарятся никогда. Женщины дотрагиваются руками до надгробий, здороваются.
– Ой, у Заура тюльпанчик вылез, – радуется Рита. – А у Аллочки подснежник зацвел…
– Надо новые тюльпаны купить, – говорит Сусанна и смахивает соринку с каменной плиты.
Они обсуждают, у кого на рынке можно купить луковицы. Обычные женщины, которые всегда обустраивали дом, создавали уют, растили детей… Мне кажется, здесь, рядом со своими детьми, они – как дома.
Они говорят о школе – о том, что на новой стене, которую воздвигли в столовой взамен старой, разрушенной, надо нарисовать 3D-пробоины от танковых выстрелов. В реальную величину.
– Есть хорошие художники, работают в стиле стрит-арт, мы хотим их попросить это сделать, – говорит Сусанна. – Все-таки этот спортзал – единственное место такое в мире. Я не знаю других таких мест.
Она права. Других таких мест нет. И если в Освенциме надо побывать, чтобы знать о Холокосте, то в бесланской школе надо побывать, чтобы увидеть лицо терроризма.
Сейчас школа № 1 – памятник республиканского значения. Матери Беслана подали документы в Москву, чтобы этот мемориал получил статус федерального памятника.
Они хотят создать на территории школы целый мемориальный комплекс – Центр по противодействию терроризму, в который войдут здание школы, храм, памятник Разумовскому, кладбище «Город ангелов», а еще видеозал, библиотека и архив. Последних трех объектов пока еще не существует, но они появятся. И памятник Шемякина, посвященный детям Беслана, хотят перенести с территории владикавказского Горно-металлургического института ближе к школе № 1 в Беслан. «Сюда каждый день люди приходят, этот памятник здесь нужнее», – говорит Рита.
Темнеет, дует пронизывающий ветер, Рита плотнее запахивает легкое пальто. Анета в двадцати метрах от нас протирает тряпкой памятник. На могиле ее Аланы зацветают нарциссы. Анета кажется мне сейчас совсем потерянной и одинокой.
– Пойдем к Анетке, – говорит Рита. Она дотрагивается рукой до фотографии дочери, и мы идем.
Эпилог
Наверное, в эпилоге следует подвести итог всему сказанному выше и, возможно, высказать свое личное мнение о том, что случилось в Беслане в сентябре 2004 года. Я хочу написать эту короткую главу не как журналист. Как российский гражданин и как человек, родившийся в крошечном осетинском городе на краю империи.
Почему в Беслане так ждали покаяния со стороны руководителей оперативного штаба и руководства страны? Почему не простили своего бывшего президента? Потому что мы, люди, так устроены: если у нас искренно и честно просят прощения, мы прощаем. Рано или поздно. Если бы президент России сказал: «Дорогие жители Беслана, я вынужден признать, что при спасении ваших детей были допущены ошибки, и я прошу у вас прощения за это, потому что я, президент, не оправдал вашего доверия», – его бы простили. Я это знаю, потому что видела людей, потерявших детей, через 40 дней после трагедии. Они не кровожадны, не мстительны. Им не нужны око за око и кровь за кровь. Они просто хотят знать, что их дети погибли не напрасно. Что из этой трагедии вынесут уроки и больше такого не повторится. Потому что всегда, в любой трагедии, человек ищет хоть какой-то смысл.
Признание ошибок – это не слабость, а сила. Потому что оно ведет к прощению и к доверию. А это уже способ стать нацией. Народом. В нашей постсоветской ментальности ложь пока еще понятнее – если по телевизору показывают балет, то значит, ничего страшного в стране и мире точно не происходит. Но мир меняется, и вдруг становится ясно, что скрывать информацию невозможно, она все равно просачивается, и тогда вдруг ты понимаешь, что прочный фундамент под твоими ногами – это всего лишь зыбучий песок, и начинаешь всюду видеть ложь, и перестаешь верить государству, а начинаешь верить только себе. Если ты знаешь, что страна тебя защитит в трудную минуту, ты и сам пойдешь на все ради ее защиты. Если уверен, что тебя используют и бросят ради чьих-то ведомственных интересов, – ты не станешь жертвовать собой, сгорать на работе, отдавать свои силы и ресурсы ради того, чтобы вокруг стало лучше.
Все те многочисленные чиновники, которые нечестным путем наживают миллиардные состояния, потеряли когда-то веру в свое государство. Они больше не верят, что оно их защитит в трудную минуту. Поэтому обеспечивают себе защиту сами. Они крадут, врут, копят, чтобы уехать за кордон, когда придет время, – потому что там, на загнивающем