растяжки“. А мы стоим возле машины, нам никто не сказал прятаться, я в бордовой юбке, как мишень».

Женщины за столом смеются вслед за ней. В этом эпизоде – весь Комитет. Женщины, которые закрыли собой Беслан. Которые оказались сильнее мужчин. Которые продолжают говорить правду о трагедии.

Горячая граница

Сегодня Комитет – это место, куда приходят за помощью не только пострадавшие от теракта. Сюда обращается весь Беслан, и не только Беслан.

– Ну да, местная власть, видимо, из-за менталитета к нам все-таки поворачивается лицом, чего о федеральной власти не скажешь, – говорит Сусанна. – Наш телефон гуляет по всей республике. Многие люди совсем надежду потеряли, идут за помощью, как им откажешь?

– Мы вроде как некий мост между обществом и властями, – продолжает Анета.

– Потому что вы имеете влияние, – резюмирую я.

– Ну, это влияние не на пустом месте, – возражает Рита. – Если бы представители власти видели, что мы лично для себя что-то требуем, то уже бы давно про нас забыли и влияния бы не было. За все эти годы, 15 лет, общаясь с властью и требуя для пострадавших в теракте то, что им положено, мы закалились. Заложники кровью заплатили за интересы государства. И забота государства о них должна быть не временной, а постоянной. У них должна быть медицинская, социальная, психологическая – любая – помощь. Ничего этого системно нет, все выбиваем. То, что пережили дети Беслана – да и все мы, – это горе все время с нами, каждую секунду. Общаемся, улыбаемся, горе внутри. Горе не придает сил. А то, что наши женщины взвалили на себя этот груз, нести свой крест и еще заботиться о других – это какая-то миссия наша…

– Да, – задумчиво говорит Сусанна. – Я сейчас вижу, что мы уже не только свой груз тянем, а уже много других грузов взвалили. Вот смотрите, что в Ингушетии происходит. И нам приходится в этом участвовать.

В Ингушетии митингуют местные жители. Много лет в республике нет покоя из-за земли. Ее здесь очень мало. Спорят за землю с Чечней, спорят с Северной Осетией – из-за Пригородного района.

Много лет между Осетией и Ингушетией у поселка Чермен стоит блокпост. Ингуши его не любят – там проводят досмотры автотранспорта, люди теряют время. Осетины в большинстве за этот пост – считают, что он необходим для безопасности. На федеральном уровне время от времени возникают разговоры о том, что Черменский пост необходимо ликвидировать – не дело, что между регионами России стоят блокпосты. В последнее время об этом говорят и руководители двух республик. У жителей Северной Осетии идея вызывает крайнее неприятие, и вот теперь матери Беслана тоже подключились. Сусанна говорит, что общество боится: пост – это какая-то гарантия безопасности. Я возражаю: вряд ли террористы ездят через блокпосты, и в Беслан они пришли другой дорогой.

– Мы понимаем, что блокпосты не смогут защитить на сто процентов, – отвечает Анета, – но от чего-то защитят. На Черменском посту не раз обезвреживали людей с оружием. Был случай подрыва, когда террорист взорвал на себе гранату, погиб омоновец.

– Мы все боимся повторения, ведь эта проблема осталась нерешенной, – объясняет мне Сусанна. – Между Северной Осетией и Ингушетией было две, хоть и короткие, но кровопролитные войны. И точку в земельном вопросе наши соседи не поставили. Постоянно звучат призывы оттуда отдать Пригородный район. Я боюсь новой войны, новых жертв. И поэтому мы сейчас опять вышли на передовую и требуем, чтобы сохранили блокпост. Чтобы главы республик сели, поговорили по этому поводу, вынесли взвешенное решение. Мы хотим, чтобы все несли ответственность за происходящее в регионе – и общественные палаты республик, и советы старейшин, и главы. Но они не хотят брать на себя ответственность, они хотят делать под козырек. Потому что все они временщики – и главы республик, и министры, и общественные палаты – все. Им бы красиво отсидеть свой срок, получить звание, привилегии и богатую старость встретить. Личной ответственности они на своем посту не чувствуют. И поэтому мы опять на передовой.

– Вы говорите, надо сесть и говорить, – уточняю я. – Вы бы хотели как-то завершить спор с соседями? И о чем говорить?

– Да вообще не было никакого завершения. Не было никакой оценки с их стороны тому, что случилось в Беслане.

– Вы бы хотели, чтобы они извинились?

– Чтобы они выразили нам сочувствие. И извинились, да.

– Но там были не только ингуши, там были и чеченцы, и осетин.

– Но пришли они из Ингушетии. Мы не говорим о вине всей Ингушетии, не говорим о всем народе. Но признать, что они пришли с той территории, и извиниться за это – нужно. Тогда это ответственность за свою землю, за свой народ. А в противном случае – никакой ответственности нет. Кто-то взял оружие, перешел административную границу, захватил заложников, убил детей, – и никто не несет ответственности. Зачем вы тогда нужны, президенты, главы, правоохранители?

Тюльпан, нарцисс и подснежник

Мы выходим из Комитета и ждем такси. Солнце быстро садится за соседний дом, воздух становится прохладным.

Анета повторяет слова Леонида Парфенова, сказавшего, что сердце России – в Беслане. Я не слышала этой фразы у Парфенова, а для Анеты она очень важная. Она – о смысле случившегося с этим городом, с его детьми. О том, что если есть о них память, уважение к ним и благодарность – то все не зря. Эти люди для своей страны сделали так много. Если памяти нет и все забыто – то вся боль Беслана и его матерей перечеркнута. И значит, все было зря. И никто не защищен.

– Мы больше не хотим хоронить детей, – говорит Рита.

Подъезжает такси.

– Куда едем? – спрашивает водитель.

– На кладбище, – отвечает Рита.

– На которое?

– На детское.

Таксист кивает и больше не произносит ни слова.

По дороге говорим о том, что бесланская трагедия – это плата за целостность страны, за империю. Я спрашиваю: что получил Беслан за эту жертву?

– Больных психологически, нездоровых людей, – констатирует Анета. – Которых обвиняли в том, что они ненасытные, кровожадные, сумасшедшие. И которые теперь никому не верят. А мы всего лишь 15 лет говорили о проблемах потерпевших. И о том, чтобы такое не повторилось. Конечно, им было бы проще, если бы мы заткнулись. Они готовы были дать нам все что угодно. Но 15 лет им приходится думать о правах потерпевших, потому что мы не оставляем их в покое.

В апреле 2017 года Европейский суд по правам