Все эти их смешочки, пустые взгляды на пересдаче. Как? Как можно вести себя таким вот образом в его кабинете? В этом храме уголовного процесса, где, подобно образам святых в церкви, со стен на тебя взирают лики Фойницкого и Строговича, Николюка и Руденко, Савицкого и Чельцова?[3]Это не укладывалось в его голове.

И тут – Кузнецов…

Он поднял руку на одном из семинаров, опередив Степана Васильевича. Тот даже не успел бросить взгляд в журнал, чтобы произвести очередную карательную операцию, наставив этому отребью колов и двоек.

– Прошу вас, – молвил Степан Васильевич.

И Кузнецов начал говорить.

Впервые такое наблюдал Степан Васильевич.

Казалось бы, сухой вопрос – ознакомление с материалами уголовного дела, всё предельно ясно, и говорить тут особо не о чем, но как блестяще разобрал его Кузнецов! Он уверенно увязал положения статьи с нормами Конституции. Смело разрушив её границы, вторгся на территорию международных конвенций, договоров и прочих нормативно-правовых актов. Привёл цитату из выступления Плевако. Упомянул законы Хаммурапи.

Кузнецов! Он не бубнил подобно троечнику и не заискивал перед преподавателем, как это делает какой-нибудь подлиза-отличник. Он – выступал.

Кузнецов! Он решительно перемещался вдоль доски. Правую руку держал в кармане брюк. Левой неспешно жестикулировал. Иногда он останавливался, и лицо его, бесстрашно обращённое к аудитории, застывало в блаженной улыбке. Потом он продолжал перемещения, и рука его то обращалась к небу, то к нему, Степану Васильевичу.

Кузнецов! Он ораторствовал минут десять. Финальная часть монолога произносилась с закрытыми глазами. Когда он закончил и глаза его открылись, Степан Васильевич поразился их красноте.

Это, понял он, от любви. Не иначе. Читал всю ночь. Не спал.

…Простой деревенский парень – брат лопаты, внук сохи – и откуда в нём взялось это? – недоумевал профессор.

На его кафедре служили восемь преподавателей. Капитаны и майоры, кандидаты и не очень, они знали предмет хорошо. Но любили ли они его так, как любил он? В этом Степан Васильевич сомневался. А вот в любви Кузнецова к Процессу он не сомневался нисколько.

Кузнецов не просто хороший ученик. Он – продолжатель моего дела. И я сделаю всё, чтобы помочь ему. Дам дорогу в мир науки. Сделаю его учёным. И когда-нибудь, когда я состарюсь и начну забывать номера статей, я вызову его и передам ключи от кафедры.

К такому заключению пришёл Степан Васильевич.

– Возьмите!

Кузнецов испуганно встрепенулся.

…Сегодня Степан Васильевич был ответственным по институту. А Кузнецов полировал задницей тумбочку дневального.

В задачу ответственного входило обойти посты и выявить возможные нарушения дисциплины. По уставу. А вне его, по собственному порыву, он просто хотел отнести Кузнецову бутылку напитка «Байкал». И что-нибудь съестное. И всё.

– Возьмите же! Ну?

Конечно, понял Степан Васильевич, неожиданность. К тому же я – ответственный, он – дневальный. Я – полковник, он – рядовой. Барьер.

Боже, боже. Как ему хотелось отбросить эти условности! Хлопнуть Кузнецова по плечу. Сказать: «Привет, коллега!» Но… Черт бы побрал эту солдафонщину…

– Как служба? – осведомился он.

– Ничего, товарищ полковник, – растерянно обронил Кузнецов, – в смысле…

– Во-первых, – как можно мягче произнёс Степан Васильевич, – не товарищ полковник, а Степан Васильевич. А во-вторых… Когда вас сменят, зайдите ко мне. Побеседуем о новом постановлении пленума Верховного суда. Договорились?

Кузнецов улыбнулся, прижимая к груди презентованный провиант.

– Договорились, Степан Васильевич.

– Вот и славно, – сказал профессор Альбицкий и, подмигнув Кузнецову, побрёл, уже в радостных чувствах, дальше.

А рядовой Кузнецов опустил пакет на пол, достал из ящика стола папиросу и, дождавшись, когда шаги профессора стихнут, продолжил набивать её анашой.

Минувшим вечером майор не пил и чувствовал себя отлично. Утренняя пробежка – ясная голова. Отсутствие тумана в полушариях – гарантия молниеносного принятия правильных решений.

Он стоял на крыльце отдела, смоля «Кэмэл». Сигарета перекочевывала из одного угла рта в другой. Струи дыма, ускоряемые мощными выдохами, разбивались о козырёк здания с непривычной ещё народному взору вывеской – ПОЛИЦИЯ.

Майор наблюдал толпу цыган.

Старые и малые, человек семьдесят, не меньше, они шарахались по газону, размахивали руками, гомонили. Страшная нужда привела их сюда – нужда вызволения соплеменниц. Три цыганки умыкнули кошелёк у обычной тётки, когда та прогуливалась меж рыбных рядов. Ей повезло, этой тётке. Стоило обнаружить пропажу и завопить: «Обокрали!», как цыганкам преградил дорогу патруль.

Майор был рад такому улову. Он прекрасно знал, что с ним делать. Пусть кошелёк сброшен, пусть цыганки в отказе, но вот он – табор родимый, первым дал слабину. Притащились явно не для посмотреть. Решать вопрос притащились. Как минимум полтинничек снимет с них сегодня майор. А может, и сотенную.

От толпы отделились двое. Пузатые, рубахи навыпуск, спортивные брюки, усы, свисающие едва не до ключиц, золото на пальцах. Сашка и Яшка. Два брата. Два уважаемых рома, без пяти минут бароны, – майор узнал их сразу. Сашку в прошлом году он пытался забросить на нары за торговлю героином (не вышло, вину на себя взяла мамаша), Яшку хотел посадить за мошенничество – результат тот же (судимость обрела дочь).

Они пробубнили что-то на своём.

Сашка в приветствии снял бейсболку, Яшка приподнял замызганную соломенную шляпу. Поклонились. Нагрудные карманы рубах оттопырились под грузом беспорядочно напиханных купюр.

– Мы готовы к разговору, командир.

– Соточка, – отчеканил майор.

Цыгане тяжело вздохнули и стали неспешно подниматься по ступенькам. Сашка вошёл в отдел первым. При соприкосновении с полом шлёпанцы его несколько раз издали протяжный чавкающий звук. Яшка брёл бесшумно – был бос.

– Светлана Николаевна!

Тётка куковала в пустом кабинете для допроса задержанных. На голове – «химия». Физиономия гневно-красная, глаза навыкат, звериный оскал.

Майор предложил им побеседовать, сам же прошёл в кабинет напротив и присел на стул у окна, закинув ногу на ногу. Он всегда так поступал в подобных ситуациях – сводил оппонентов, когда страсти чуть угаснут, а сам уходил в сторону. Не хотел, чтобы фон юриспруденции затмевал лучи житейской мудрости, начинающие исходить от сторон.

– Сколько у тебя в кошельке было денег? – донеслось до него.