Климов сгребает на угол стола бумаги и принимает у Коли порезанную колбасу.

– Неувязочка вышла, – сообщает он, – встретил в дежурке опера из линейного отдела. Он эту Любку на вокзале с мафоном принял. Стояла пьяная, продавала… Вы налетайте, хлопцы, что стоите?

Коля пришёл в общагу около девяти вечера и сразу же лёг.

В полудрёме ему снова вспомнились слова Хабарова. На этот раз другие слова. Хабаров говорил о коллективе как о главной составляющей работы в уголовном розыске. Там всё делается коллективно: раскрываются преступления, пьётся водка, кадрятся бабы, говорил он.

«Не факт, что вам сразу понравятся ваши коллеги, – предупреждал Хабаров, – вхождение в коллектив – штука тяжёлая, тем более – в такой коллектив. Но вы должны сделать так, чтобы коллеги вам понравились. И вы им тоже. Поначалу будет тяжело, морально тяжело, неуютно. Потом вы привыкнете. Человек вне коллектива в розыске обречён на поражение».

Коля не мог себе представить, как это так, он будет пить с этими Климовым, Жаном, Першингом? Пить, дружить и становиться таким же деградантом? Ну уж нет… Засыпая, он умолял судьбу помочь изменить хоть что-то. Перевестись в другой отдел, заболеть – всё, что угодно, только бы не видеть этих рож и не чувствовать себя так же паршиво, как в тот день, в день Соколова.

И судьба подала ему знак. На следующий день Соколов не явился ни в девять, ни в десять. Климов отправил их за ним.

Хрен вы его получите! – решил Коля. И меня тоже – хрен!

Он скажет Першингу ждать у подъезда. А сам поднимется к Соколову. Першинг согласится, ему по барабану. А Соколову он скажет, чтобы тот валил куда-нибудь из города и не появлялся недели две-три. За это время Климов, с его текучкой, о нем позабудет.

– Вы к кому, молодые люди?

Бабки – вечные обитательницы околоподъездных лавок, сканируют их взглядами по вертикали и горизонтали.

– Соколов Артём здесь живёт? – осведомляется Коля.

– Жил, милки, – говорит первая бабка.

– Отмучился, – уточняет вторая.

– Минут сорок как в морг увезли, – дополняет третья.

Коля смотрит на Першина. Тот отводит взгляд в сторону и тихонько свистит. Коле хочется удавить Першинга прямо здесь, у подъезда.

Это они его били, пытается успокоить себя Коля, эти гестаповцы, уроды, они долбили его как грушу. А он ударил его всего один раз! Так, слабовато…

– А что случилось? Что домашние говорят?

Единственная цель его вопроса, глупая цель, в высшей степени глупая и циничная – убедиться, что смерть не связана с их вчерашней встречей.

– Какие домашние? Один он жил, бедный. Жена была, ушла… Вчера под вечер чуть ли не на карачках приполз, – крестится первая бабка.

– Да, – качает головой вторая, – говорила ж я ему… Опять надрался, как свинтус, вот и получил от дружков своих, уголовников…

– Не был он пьяным, Елена Ивановна! – парирует третья бабка. – Не пахло от него!

– Был, не был, это уже без разницы…

Бабки синхронно вздыхают.

– Вы из милиции, поди?

– Из милиции! – неожиданно встревает Першинг.

– А-а-а, участковый-то был уже… Походил, походил и ушёл…

– Вы уж найдите их, сынки… А то что ж это делается? Что за время такое настало сволочное?

– Найдут они… Ага… Они ж молодые, Степановна, посмотри… Самих убить могут…

Коля и Першинг разворачивают оглобли. Бабки говорят что-то ещё. До Коли долетают отдельные слова, обрывки фраз. «Сталина на них нет…», «…суки…», «…пропил страну Борька…», «…в наше время». Всё это влетает в одно Колино ухо и вылетает в другое. Лишь одна фраза не может покинуть его мозг, цепляясь всеми изгибами и впадинами за его извилины: «Дохтур сказал – похоже на разрыв селезёнки».

По Колиной спине струится пот. Он заливает поясницу. Разрыв селезёнки. Всего лишь один удар, рассеянно думает Коля, и разрыв селезёнки. Один мой удар. По одному человеку. Который жил один. И умер от одного удара в селезёнку.

Они выходят на оживлённый проспект. Яркое солнце сентября 1996 года ласкает лучами их лица. Бабье лето. По улице прошла парочка симпатичных девчушек. Совсем недавно ленинградец Коля обозвал бы их крестьянками. Потому что они говорят поло́жить, повешать и покласть. А сейчас он называет их девчушками. И Першинг называет их точно так же.

Яркий солнечный свет слепит глаза. Коля закрывает их и, спустя мгновение созерцания размытых красок, видит песочные часы. Их верхний резервуар пуст. Чья-то рука берёт часы и переворачивает. Тысячи песчинок отправляются в очередной миграционный путь…

Коля дёргает Першинга за рукав.

– Жека, – говорит он, – давай зайдём куда-нибудь, вмажем? Я угощаю… По-братски…

В глубочайшей задумчивости брёл по коридору учебного корпуса Степан Васильевич Альбицкий. Начальник кафедры уголовного процесса, почётный работник Энского юридического института МВД, полковник милиции. На душе у него было погано. Мысль, коварная и мерзкая, словно змея, обвивала и жалила его душу. Это была мысль о том, что институт, которому он отдал больше двадцати лет своей жизни, окончательно скурвился.

Деградировало заведение, с сожалением констатировал профессор, блатата сплошная. В кого палку ни кинь – то сын начальника УВД, то племянник губернатора, то представителя президента внук.

Размышляя, Степан Васильевич отметил, что автоматом извратил идущее из глубины веков выражение. Куда палку ни кинь, а не в кого. Так обычно говорят. Но уличить себя в подспудном мужеложестве даже не подумал.

Да! – лютовал он в душе. Именно! Кинуть палку! Трахнуть! Оттарабасить! Ибо нельзя по-другому с этой сволотой! Не доходит!

Профессор ненавидел своих студентов: студенты презирали уголовный процесс. Им было откровенно наплевать и на принципы гуманизма с целесообразностью, и на презумпцию невиновности, и на пределы доказывания. Идиоты. Они даже не знали, кто такой Кони!

– Выдающийся русский адвокат, – переминался с ноги на ногу у доски вечный обитатель галёрки Пупков, – господин… э-э-э… Кони всегда, так сказать, выступал…

Степан Васильевич чуть не сломал себе тогда пальцы – настолько сильно он сжал в гневе кулаки.

– Пупков! – взревел он Тарзаном. – Кони никогда не был адвокатом!

Одногруппники ржали. Конечно, можно было подумать, что смеялись они над недалёким Пупковым. Но нет! Спроси любого из этих дикобразов, кто такой Кони, – и получишь аналогичный ответ. Или вообще не получишь. Следовательно, они ржали не над Пупковым. А над ним, профессором Альбицким. Над его праведным гневом. Над его любовью.

Степан Васильевич боролся с ними нещадно. Лупил двойками. Затаскивал в свой кабинет, набрасывая аркан пересдачи. Но всё было тщетно, причастность этих олухов к высшему свету делала их абсолютными негодяями. У Степана Васильевича опускались руки.