Окинув бывшего корнета придирчивым взглядом, я протянула:

— А ведь мне, Зябликов, толку от тебя никакого нет. Одни хлопоты.

— Госпожа…

— Прогоню я тебя, бестолкового, ты мне только мешаешь, конспирацию рушишь.

— Пригожусь! Отслужу! Евангелииа Романовна, никак мне от вас нельзя, помру ведь во цвете лет!

За спиною мужчины меж торговых рядов я заметила знакомую фигуру, потому проговорила рассеянно:

— Оставайся пока и думай, как заклятие свое хитроумное обойти, чтоб имя и место логова барина сообщить.

Герочка уверил, что все силы мысли немедленно задействует, я, не слушая, уже быстро шла через площадь. У скобяных лотков толпились покупатели, один из них, кряжистый мужик в треухе, был увлечен торговлей и не замечал чужих ручонок, нацеленных на его мошну. Ухватив рябое ухо отрока Михаила, я прошипела прямо в него:

— За старое принялся, преступник малолетний? — И потащила мальчишку прочь.

— Тетенька… Геля… пусти… прости…

Затолкав Мишку в простеночек между дощатых лавок, я брезгливо отерла ладонь о полу шубы.

— Ну? Безобразим?

— Бес попутал. Честное слово, не буду больше! Вот те крест.

— Почему не в приюте? Почему сызнова по карманам промышляешь?

— Так скучно, — оправдывался пацан, — мочи никакой нет. Ничего целыми днями не делаем, спим только до обеда да едим. Директриса говорит: «Играйте, вы же дети». Только сколько ж можно… А чего этот фармазон с тобой таскается?

Я обернулась мельком на Зябликова, тот переминался с ноги на ногу, прислушиваясь к разговору. Какой хороший вопрос. Действительно, зачем? И как далеко он может от меня отойти безболезненно? Нужно проверить.

— Слинять бы мне по-быстрому, — шепнула я Мишке, — чтоб фармазон не сразу догнал. Подсобишь?

— Легко, — сплюнул в грязь пацан. — Ежели чего, мы с мелким и Костылем у церкви обосновались, ночлежка там…

Не закончив фразы, Мишка сунул в рот пальцы, свистнул, прыгнул мимо меня из простеночка и, сорвав с головы Геродота Христофоровича цилиндр, припустил прочь. Зябликов рванул за ним. Я же быстрым шагом вернулась к салону Ливончика и взобралась на облучок Герочкиной коляски. Послушная поводьям лошадка зачавкала копытами по грязи, и мы быстро покинули базарную городскую площадь, направляясь туда, где я могла найти поддержку сильной независимой чародейки. Елизавета Афанасьевна Квашнина была моей последней надеждой.

Два столичных чародея Иван Иванович Зорин и Эльдар Давидович Мамаев сидели друг против друга за массивным кабинетным столом и молчали. Между ними на зеленом казенном сукне столешницы лежала обычная телеграмма с обычными вполне словами. Картонка, на которую клеилась телеграфная лента, носила следы разнообразных на себя воздействий.

— Шеф приехал, зпт., - проговорил Эльдар по памяти, цитируя послание не в первый уже раз — встретили, зпт., поселили, зпт., обогрели, тчк. Попов ч, тчк.

Чародейское молчание происходило вовсе не от растерянности, а от усталости, вызванной многочасовой волшбою.

— Попов ч… — улыбнулся Зорин. — Просто, эффектно, в ее обычной манере. «Яти» свои она, скорее всего, во все шесть слов вставила, телеграфист их по правилам грамматики исправил. Ладно, шевелиться пора, Эльдар Давидович, посмотрим, что там в Крыжовене затаилось.

— К шапочному разбору только поспеем.

— Типун тебе на язык.

— И на него согласен, только бы ошибиться.

Шквальный порыв ветра распахнул оконные створки, смел со стола бумаги, закружил их хороводом, а когда ветер стих и белые прямоугольники посыпались вниз, укрывая ковром пол, чародеев в кабинете уже не было.

Над стенами приютской богадельни потрудились маляры со штукатурами, громада здания теперь весело голубела в свете частых фонарей. Луна, казалось, с одобрением заглядывала в намытые окна, не смущаясь нисколько решетками на них. Я поднялась по ступенькам и дернула цепочку дверного звонка.

— Госпожа моя… ваше высокоблагородие… — Герочка тяжело дышал от бега.

— Зябликов! — позвонила я повторно. — Долго же вы меня искали.

— Так я за коляскою… а вы… а она…

— Коляску пришлось бросить. — Дернув в третий раз, я продолжала звонить без остановки. — Внимание она привлекала, и вообще…

— И шубу?

Свободной рукой я погладила воротник надетого на меня мужского пальто и, сдернув с головы парик (завитой конский волос, оттенок блонд, рубль десять копеек в лавке на углу Каретной улицы), сунула его Зябликову.

— Перфектно, правда? А что же вы, Геродот Христофорович, не померли в разлуке?

От необходимости отвечать Зябликов был избавлен лакеем, распахнувшим наконец двери богадельни.

— Евангелина Попович, — сообщила я, — к госпоже Квашниной.

— Извольте обождать.

Дверь захлопнулась, я повернулась к Герочке:

— Ну, как наши мысленные экзерсисы? Придумали, как мне информацию нужную сообщить?

Тот держал перед грудью парик, запутавшиеся в белесых локонах пальцы дрожали. Герочке было страшно, очень страшно. В продолжение всего времени, когда он безуспешно пытался меня настичь, ужас буквально рвал его на части. Но не разорвал. А это значило, что Зябликов мне врет. Не раб он мне вовсе, а вражеский соглядатай. Обиды или разочарования от открывшихся фактов я не испытывала, потому как, помри Зябликов во время эксперимента, вина на мне бы была. А так…

Распахнув пальто, я сняла с пояса сумочку (ну не носить же столь приметный аксессуар на виду), достала навью дудку.

— Держите. В ресторане, где мы с вами нынче столовались…

Отставной корнет в ужасе отмахнулся париком:

— Нет!

— …в десятом часу господин Туз будет присутствовать, — заключила я с нажимом. — Он снимет с вас артефакт.

— Нет!

Разжав пальцы, я переступила через дудочку и вошла в двери богадельни, открытые лакеем. Сбежит Зябликов, и ладно, останется, тоже неплохо, есть у меня мыслишка одна про наилучшее его использование. Герочка пока крайнее страдание изображал, бухнулся на колени, кричал истошно, плакал.