Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всего лишь один молчаливый кивок. Но я понимаю его как благодарность — неожиданную и потому приятную вдвойне.
Проходим несколько шагов, и снова начинает вибрировать воздух. Клюшка будто на крыльях отлетает далеко в сторону. Полковник опускается на колено и опять падает животом и грудью на острые комья земли. Теперь уже я наблюдаю за ним. Он лежит, не вздрагивая даже тогда, когда мина грохочет в нескольких метрах, когда вслед за разрывом по спине и рукам начинают барабанить поднятые в воздух мерзлые комья, когда в лицо ударяет жаром.
И странное дело — вдруг вспоминаю стихи…
А я лежу в пыли,
И все осколки — мимо,
Мгновения мои
Отсчитывает мина.
Еще я не убит…
И яростно и живо
Мне все принадлежит
За пять секунд до взрыва…
Что же это такое? Всего один раз прочитал я эти стихи. А они, оказывается, врезались в память. И вот всплыли, выплеснулись…
В перерыве между залпами Демин каждый раз поворачивается на бок и оглядывается:
— Ты не ранен, товарищ Дорохов?
В голосе его новые нотки — беспокойства, тревоги. Но я вижу, скорее, ощущаю — не за себя тревожится Демин. Он словно почувствовал вину за то, что втравил меня в эту историю.
— Нет, не ранен, товарищ полковник…
Волна горячего воздуха резко ударяет в лицо. Что-то с силой дергает меня за спину, рывком бросает в сторону. В ушах раздается тонкий ноющий звук, будто над самым ухом неумелый скрипач затянул фальшивую ноту… Наверное, я не сразу пришел в себя. Когда поднимаю голову, полковник смотрит на меня полулежа, опершись на локоть.
— Ты не ранен?
Теперь его голос совсем не тот — глухой, тихий.
— Что с автоматом?
Нет, все же это голос полковника. Только он еле слышен и какой-то сиплый и дребезжащий. Я пытаюсь сдернуть со спины ППШ, но в руках остается обрывок ремня. Автомат лежит рядом. Он переломлен надвое. Затвор выпал, вытянув за собой пружину. Осколок попал в надульник и, оставив на нем косую рваную отметину, как бритвой, срезал ремень. Машинально связываю растрепавшиеся брезентовые концы. Но полковник приказывает:
— Брось автомат.
— Куда? Зачем? — Я не сразу понимаю его.
— Он больше не годен.
И в самом деле, зачем мне теперь этот кусок железа? Искореженный осколком, автомат отслужил свою службу. Отшвыриваю его в сторону. Жалко. Хороший был пэпэшик. Безотказно работал.
Демин глядит на меня выжидательно и просяще. Я понимаю — у него больше нет сил, чтобы подняться и идти дальше.
— Давайте поползем, товарищ полковник.
Он молча отворачивается, тоскливо оглядывает поле.
Я тоже смотрю вперед. И передо мной оживает картина охоты Левина «за блуждающим фрицем». Вот так же, как наблюдали мы за перебежками разведчика-гитлеровца, теперь, наверное, смотрят немцы на нас. Они ждут, когда влепят мины мне и полковнику в спины. Но им далеко до Сережки. Вон как измесили все поле. А мы все живы! Живы!!
А если убьют или ранят, ночью за нами придут свои: ведь мы на своей земле. От этой мысли становится немного легче.
Всего разумнее было бы поползти сейчас по-пластунски. Но разве я поползу, если этого не делает командир полка. И не бросишь же его одного. Нас почему-то учат, а сами ползать не могут. Кажется, я начинаю злиться. Но это злость не на Демина. Наоборот, меня не покидает ощущение, что в эти минуты какая-то неуловимая ниточка крепко связала нас, перечеркнула разницу в возрасте, звании, положении. Сейчас мы оба равны. Нас породнила опасность смерти. И если обоим нам улыбнется фортуна и мы выберемся из этого ада, я больше не буду бояться его пристального строгого взгляда. Это я знаю точно.
Пританцовывая на ветру, к нам снова подкатываются извивающиеся в агонии клубки разрывов. Мины грохочут, фыркают, плюются огнем, осколками, обдают нас горячим, удушливо-кислым тротиловым дымом.
Когда же кончится эта свистопляска? Неодолимо хочется вскочить и бежать. Подальше от этой страшной, раздирающей душу музыки. Но разве побежишь, если рядом лежит командир полка. Он даже не вздрагивает. А комья мерзлой земли по-прежнему бьют нам в спины. И песок хрустит на зубах. И поют руки, исколотые песчинками, словно иглами. И в ушах ноет, звенит и скребет. А черные граммофонные трубы все с большей силой втыкаются в твердую пашню. Угрожающе грохоча, сначала поодиночке, потом все вместе, они ревут нам свой похоронный марш. Ревут все упорнее, громче, страшнее. Кажется, это конец… Мама… Прощай, мама. Лина, прости меня. За то, что не успел написать. За все… Из последних сил прижимаюсь к земле и к Демину. Припадаю щекой к его шершавой шинели. Заслоняю локтем висок и больше не думаю ни о чем…
— Ты не ранен? Кажется, кончилось, да?..
Полковник глядит то на меня, то на клюшку и задает вопросы неестественно спокойным тоном. Но даже в тишине, которая настороженно замерла над высоткой, его дребезжащий голос едва-едва слышен. Как будто он боится говорить громче, опасается, чтобы не услышало его и опять не разверзлось, не обрушилось на нас это удивительно спокойное и такое обманчивое небо.
С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ ЮНОСТЬ
— Ложитесь! — Юрка, выросший на нашем пути словно из-под земли, то приподнимается в рост, то приседает на корточки и машет нам обеими руками — делает знаки ложиться. Но полковника теперь не уложишь. Хмурый, осунувшийся, он шагает, не разбирая дороги. По-моему, Демин не видит Юрку, хотя идет прямехонько на него. Очки он все-таки потерял. Теперь он выбрасывает клюшку далеко вперед — так же, как это делают слепые.
Интересно, о чем он сейчас думает. Может, о том, что немецкие минометчики — паршивые снайперы. Ведь на этом расстрелянном пятачке они публично расписались в своем бессилии!
— Ты что тут делаешь? — спрашивает Демин Смыслова, когда мы подходим к нему вплотную.
Юрка вытягивается, вскидывает автомат «на караул»:
— Товарищ гвардии полковник, меня послал к вам начальник штаба гвардии капитан Петров!
— Зачем?
— Встретить вас.
— Ну?..
