Шарлотта почти захлебывается рыданиями, а я молчу, не утешаю и не прерываю ее, захлебываясь, как и она, но не слезами, а потоками ненависти и отчаяния, которыми она так щедро меня заливает. Причем, за что? За то, что всегда думала, прежде всего о них, а потом уже о себе? Мне неприятно и плохо, я хочу уйти, но падчерица еще не закончила, продолжая говорить сквозь рыдания.

- А он меня выгнал! Словно нищенку какую-то, которая просит милостыню. Будто я никто ему! Не родная кровь, не его любимая дочь! Но я, глупая, еще на что-то надеялась. Думала, что это из-за тягот его нынешней жизни и голода отец такой жестокий. Стоит ему поесть и согреться, успокоиться, он придет в себя, станет прежним любимым папочкой. Я не видела, что ты к нему пошла. Набрала еды побольше, студень этот твой взяла, он очень сытный и в сарае холодно, он там может стоять и до завтра, и дольше, отцу будет поесть не один раз. Но когда я пришла в сарай, я увидела, что он там не один.

- Там была я, и мы разговаривали, - продолжаю вместо падчерицы.

- Да, - она понуро опускает голову, заливая все вокруг слезами.

- Что ты услышала? – спрашиваю с ноющим сердцем.

- Все! Он хотел отдать нас в приют! Он сказал… еще детей нарожаете, - тут девочка совсем срывается и начинает так безутешно плакать, что я не могу спокойно на это смотреть, подхожу и обнимаю ее трясущиеся плечи, прижимаю к себе, прекрасно понимая, что она сейчас чувствует.

У нее была память об отце. Самом любимом и родном. Девочка за нее держалась из последних сил, чтобы выжить, когда весь мир, кажется, сошел с ума. И теперь это все рухнуло. С замиранием сердца предлагаю ей свою поддержку, примет ли она, или замкнется в себе?

- А ты…ты, - неразборчиво говорит куда-то мне в плечо, промочив слезами ткань моего платья.

- А что я?

- Ты его прогнала!

Напрягаюсь. Опять? Снова я во всем виновата? Неужели…

- Я не поверила своим ушам. Ты его выгнала, а нас оставила. Мы тебе чужие, ему – кровь. Но он отказался, а ты – оставила. Зачем?

Поднимает голову и смотрит на меня опухшими от слез глазами.

- Затем, что вы – мои. Пусть не по крови, но родные. Вы – семья, понимаешь?

Шарлотта кивает, закусив губу, долго смотрит на меня, а потом робко спрашивает:

- Прости меня, Айли, я очень перед тобой виновата, но я постараюсь все исправить. Сможешь простить?

- Конечно, смогу, - улыбаюсь ей.

- А можно… - девочка замолкает и смотрит на меня с таким волнением, словно сейчас решается ее судьба. – Можно я буду называть тебя мамой?

И вот теперь я уже не в силах сдержаться. Слезы сами начинают бежать по моим щекам, при этом широкая улыбка от уха до уха появляется на губах. Выгляжу я, наверное, очень странно, но нам обеим все равно. Я просто киваю, потому что голос мне сейчас неподвластен.

Шарлотта порывисто обнимает меня, крепко, до хруста костей. Потом резко, словно смутившись своего порыва, отодвигается и говорит:

- Спасибо… мама.

И от этого одного слова я чувствую себя такой счастливой, словно сбылась моя самая заветная мечта. Хотя… почему словно? Так и есть. Сбылась.

Ночь я спала плохо, сказывался переизбыток эмоций накануне. Долго не могла заснуть, а когда погрузилась в сон, снилось что-то непонятное, тревожное, мутное. Проснулась с ощущением, что совсем не спала. Впрочем, сегодня все были какие-то сонные. Дети притихшие, Шарлотта, отекшая после вчерашних слез, но сияющая, аки солнышко ясное.

Девочка быстро всех кормит, и они уходят, чтобы не мешаться под ногами. Через несколько минут она возвращается с вопросом, нужно ли мне помочь? Улыбаюсь, понимая, что сейчас нельзя ее отправлять в спальню к другим детям. Она жаждет показать мне, что изменилась, что готова налаживать отношения. Нужно просто дать шанс, и я с радостью это делаю, доверив «ответственную» работу: вымыть посуду.

И Шарлотта с ней отлично справляется. А потом так же хорошо вытирает столы и складывает в стопочки полотенца. У меня сегодня по расписанию поход в лес, недалеко, до ближайшей полянки, за грибами, а может, если повезет, и за ягодами. Предлагаю падчерице пойти со мной, и она с радостью соглашается, тут же побежав переодеться и дать указания Роберту, как себя вести с Рози и что делать, чтобы она ничего не натворила.

Довольно напевая, я тоже накидываю теплый плащ и переобуваюсь в добротные ботинки на толстой подошве, всегда стоящие для общих нужд возле кухни. Это такая себе общественная обувь. Если нужно куда-то пойти, вроде леса, или болот. Теплые, с высоким голенищем, на шнуровке. Да, мне немного великоватые, но на толстый носок – самое оно.

Вскоре выходит Шарлотта, в таких же ботинках, только ее размера, тепло одетая и довольная.

- Идем? – спрашиваю у нее, и она кивает.

Еще никогда мы не ходили в лес с такими довольными лицами. Как на праздник. Хотелось смеяться, и я смеялась. А за мной и Шарлотта подхихикивала.

Набрали полные лукошки последней брусники, а в карманы – плотную ягоду облепихи, корзинки ломились от грибов, я уже представляла как стушу картофель с грибами, луком и морковью, приправлю сметаной и зеленью, а еще ведь можно сыра добавить… Задумавшись над рецептом, не заметила, что Шарлотта отошла от меня, скрывшись за деревом. Я ей уже несколько раз говорила, чтобы всегда была на виду, мало ли что. Тут болотистая местность, опять же, зверье всякое бродит. Но девочка так хочет показать себя с лучшей стороны, что все время слишком старается. Вот и сейчас отошла и молчит.

- Шарлотта!