Здесь, у реки, на безопасном удалении от ненадежного, то и дело меняющего свои очертания берега, Кошевой поставил баньку. Помимо нее, на участке имелся гостевой домик на четыре уютных номера, большой навес для пикников, крытый тир на случай плохой погоды и кое-какие хозяйственные постройки. Но главным здешним объектом, ради которого, собственно, и создавалась база, конечно же, было грамотно оборудованное стрельбище под открытым небом. На его присутствие прозрачно намекали размалеванные наклонными черно-белыми полосами въездные ворота, по обеим сторонам которых возвышались бутафорские сторожевые вышки. На вышках были установлены старые паровозные прожекторы; кроме того, каждая была оснащена самолично сваренной Кошевым из водопроводных труб конструкцией, которая при взгляде снизу вполне могла сойти за пулемет. В левой створке ворот было прорезано смотровое окошечко, закрывающееся изнутри откидной заслонкой; рядом с окошечком, лишний раз напоминая о милитаристских наклонностях хозяина, в равных пропорциях смешанных с дурашливостью, красовалась табличка с грозным и бессмысленным требованием предъявить пропуск в развернутом виде. Другие таблички, не столь заметные и совсем не дурашливые, были развешены на заборе из колючей проволоки вдоль всего периметра базы, предупреждая случайного грибника о вполне реальной возможности поймать шальную пулю.

День, когда известный блогер Андрей Липский наконец-то соизволил принять приглашение, выдался сереньким, пасмурным. То и дело начинал накрапывать дождь, что отнюдь не шло на пользу привезенным накануне и сложенным около бани для просушки дровам. Над широкой кирпичной трубой бани с самого утра вился, стелясь по мокрой крыше, белесый дымок: гостей Кошевой всегда принимал по полной программе, придерживаясь того мнения, что, собираясь напиться как свинья, вовсе не обязательно быть таким же, как она, грязным. К тому же в бане, как и в вагоне поезда, люди становятся более открытыми, а Дмитрий Кошевой, как известно, любил общаться и узнавать что-нибудь новенькое.

Без роскоши человеческого общения Кошевой обходился уже вторую неделю кряду. В такие периоды, когда ему никого не хотелось видеть, он звонил на базу и отдавал соответствующее распоряжение, так что к моменту его прибытия немногочисленный персонал бесследно испарялся. Персонал этот зимой и летом состоял из парочки молчаливых мужиков, аборигенов из соседней деревни, которые за скромную по московским меркам плату охотно и добросовестно выполняли всю необходимую работу – от несения караульной службы до латания крыш и обслуживания гостей. За эту безотказность Кошевой называл их «Двое-из-Ларца», хотя одинаковыми с лица они вовсе не были.

Такие периоды хандры и мизантропии случались с умеренной периодичностью и всегда имели четкую, хорошо известную Кошевому причину. Как правило, она заключалась в чьем-то горячем и недурно оплаченном желании отправить меткого стрелка по стопам его многочисленных клиентов. Иногда это в высшей степени неразумное желание посещало друзей и близких очередного покойника, но чаще на Кошевого охотились заказчики, насмотревшиеся плохих фильмов и потому уверенные, что валить всех подряд без разбору – единственный способ обеспечить конфиденциальность.

Переселяясь на базу, Кошевой отключал все телефоны, оставляя работать только один, номер которого был известен лишь Двоим-из-Ларца. Дорога, ведущая к базе, проходила через деревню, и, когда проехавшая единственной деревенской улицей машина сворачивала в сторону леса, кто-нибудь из них звонил Кошевому и коротко сообщал: «Едут», иногда уточняя, кто и в каком количестве пожаловал на этот раз.

Получив сообщение, Кошевой незамедлительно принимал меры. Иногда тревога оказывалась ложной, иногда нет. Тогда, покончив с делами, он звонил в деревню, и Двое-из-Ларца приезжали к нему на тарахтящем, мафусаилова века «козлике», чтобы помочь с похоронами.

Все делалось тихо, без помпы и заявлений в прессе, однако со временем слух о том, что пытаться расплатиться с Кошевым пулей, особенно когда он окопался у себя на базе, очень вредно для здоровья, распространился достаточно широко. Тем не менее отчаянные парни время от времени все же встречались, и количество безымянных, отлично замаскированных могил в дальней осиновой роще продолжало увеличиваться – правда, намного медленнее, чем прежде.

Обычно период отшельничества заканчивался сразу после произнесения краткой прощальной речи над очередной кучкой прелой осиновой листвы, которой внимали только Двое-из-Ларца да гнездящиеся в гуще осинника серенькие лесные пичуги. А иногда, как сейчас, Кошевой начинал скучать по людям еще до того, как проблема была решена. Тогда, наплевав на осторожность, он включал телефон и делал звонок, как правило только один, после чего снова обрывал связь с внешним миром.

Вчера он позвонил Липскому, и тот неожиданно легко согласился приехать – наверное, под воздействием алкоголя, которого, судя по некоторой несвязности речи, употребил, мягко говоря, немало. Как всегда, в угоду своей общительности совершив необдуманный поступок, Кошевой немедленно начал об этом сожалеть. Но, как говорят ирландцы, что сделано, то сделано и не может быть переделано. С ирландцами Дмитрий Кошевой никогда не общался, но где-то читал, что так говорят именно они. Из чего косвенно следовало, что ирландцы – лентяи едва ли не хлеще русских.

Липский приехал на такси – вернее сказать, на вольном бомбиле без опознавательных знаков и ярко выраженного желания спокойно спать, заплатив налоги. Этим он слегка встревожил Кошевого, который, получив из деревни сообщение о направляющейся в сторону базы незнакомой тачке с московскими номерами, в спешном порядке привел в боевую готовность арсенал, запер ворота и, забравшись на одну из сторожевых вышек, быстро и без проблем поменял сделанный из водопроводной трубы ржавый муляж на недавно приобретенный и пребывающий в идеальном рабочем состоянии MG-42.

Как обычно, возясь со своими приготовлениями, он обзывал себя параноиком, но помогало это слабо, да и говорилось не всерьез. Лучше быть смешным, чем мертвым, – это был девиз, который его ни разу не подводил. Поэтому успокоился он только тогда, когда бомбила, получив явно завышенную плату, развернулся на утрамбованном земляном пятачке перед полосатыми воротами и укатил, оставляя на разглаженной дождем почве четкие отпечатки шин.

Липский остался стоять у ворот, заметно покачиваясь и так перекосившись на правый бок, словно висевшая на плече полупустая спортивная сумка весила центнер и неодолимо тянула его к земле. Он был небрит и имел осунувшийся, нездоровый вид. Впрочем, качало его явно не от слабости, и Кошевой, на всякий случай от греха подальше убирая с глаз долой пулемет, подумал: эге, да это запой!

Если это был и не настоящий запой, то, по крайней мере, нечто весьма к нему близкое. Вблизи было видно, что белки глаз у известного блогера розовые, как у кролика-альбиноса, да и пахло от него отнюдь не фиалками. Когда Кошевой, спустившись с вышки, откатил в сторону левую створку ворот, господин журналист проследовал на территорию базы строевым шагом, держа в вытянутой руке открытое журналистское удостоверение и насвистывая какой-то старый немецкий маршик: пьяный или нет, он был сметлив и в два счета проникся глубоко милитаристским духом этого места.