Получалось, чужих я обманывала? Я не чувствовала себя виноватой перед нацболами. Я им ни в чем не клялась. И ничем их не обижала… И пока я веду себя корректно, никого не расстреливаю и не сдаю, почему бы меня и не потерпеть? Человек-то хороший…

На войне как на войне. А я по-прежнему была одна в поле. Но разве кто-нибудь говорил, что это легко — выйти к своим? Хорошо, я буду идти столько, сколько потребуется. Для меня это — не вопрос. А уж где идти и с кем… А-ля гер ком а-ля гер. Люди всегда смогут договориться. Тем более — хорошие люди… Пока они могут себе позволить думать, что хорошие люди важнее идей и событий.

Но, наверное, нам уже не удастся навечно сохранить это статус-кво. «В международном праве — положение, существующее в какой-либо момент». Момент — это слишком быстротечно. Сегодня ты вроде бы просто живешь, не задумываясь об очень многом, люди вокруг — просто хорошие люди. А завтра… Бог весть, какой выбор заставит сделать внезапно наступившее завтра. Но мы уже вряд ли будем что-то выбирать. Мы вместе до первого поворота. А дальше…

А дальше каждый уже слишком четко определил свою роль. Дальше пусть история судит, кто был хороший…

…Это было жаркое, невесомое, легко и бездумно прожигаемое в Москве — и какое-то… последнее лето. Приехав в Москву с четко сформулированной целью: придушить Соловья, я взглянула на него — и с легким сердцем швырнула на ветер мгновенно обесцененную лицензию на отстрел. Потеряв всякий интерес к такого рода охоте.

Кошка передумала есть птичку. Он оказался слишком хорош, чтобы его убивать. На мягких лапах я осторожно подошла вплотную и озадаченно пошерудила так тщательно намечаемую жертву, пытаясь понять, что же мне теперь с ним делать.

И поняла, что хочу стать его тенью.

Парадокс в том, что я действительно ею стала…

Я проникла в жизнь человека, которого приговорила, — и скоро уже у него была власть приговаривать меня.

Смысл существования был только один. И был только один ритуал, в случае правильного исполнения дающий надежду на награду. На награду в виде спасительного прикосновения к реальности.

Мы все время ехали к Тишину.

Соловей ехал. Он вспархивал на соседнее сиденье в пустой маршрутке. Мы были единственными людьми на два километра в любую сторону в округе. И небоскребы стоят. И никого. Новостройка… Ошалелые водители — одна машина в двадцать минут — ездили по вымершей, вылизанной до стерильности дороге разве что не поперек. Они катались по встречной полосе, потом начинали мотаться от бордюра к бордюру. Я ждала, глядя с балкона десятого этажа нашей съемной квартиры на Маршала Кожедуба, что следующий поедет задом…

Маршрутка выплевывала нас в шумный оазис с восточным базаром у метро. Он подавал мне руку. Москва сократилась для нас до двух второстепенных веток метро, расположенных углом на юго-востоке. Так мы и катались. С окраины на окраину: Новогиреево — Люблино. Здесь Москва была какая-то особенная, она была мягче…

Во всех маршрутках, разъезжающихся от метро, певица по радио зачитывала приговор: «…я за ним упаду в пропасть. Я за ним. Извини, гордость…» Черноволосый мальчик с очень хорошими глазами заглядывал дома с экрана: «…эта любовь была понарошку»… Ближе к августу вылезли разгильдяйские Верка Сердючка с Глюкозой: «Жениха хотела, вот и залетела!» Потом — Глюкоза без ансамбля: «Ой, ой, ой, ой, это между нами любовь…» И вместе с переполненным стадионом бесновался на сцене Рома Зверь: «Районы, кварталы, жилые массивы, я ухожу, ухожу красиво!..»

Мир стремительно рушился в пропасть.

«Эсхатологичненько!» — восклицал вполне довольный этим Тишин. Не помню, потирал ли он при этом руки, сидя на своей кухне, но осталось полное ощущение, что потирал. Наука эсхатология, загоны про то, что мир только ухудшается и необратимо катится под откос. Этой идеей здесь было пронизано все… «Падающее — подтолкни…»

— Чай? Кофе? Потанцуем?! — Сияющий взгляд сочился медом.

Человек передо мной был тот же — и не тот. Он оказался ощутимо моложе, чем я думала. Ему было всего лишь тридцать семь. И он смотрелся стремительным юношей. Просто юношей «пореальнее», постарше. Невероятная легкость и гибкость, начисто выбритая, высушенная голова Рептилии. Череп, обглоданный дочиста, как у Геббельса, «министра пропаганды дьявола»… Живые, подвижные черты худого лица, покореженные хронической нехваткой сна. Замученный — и все равно светящийся взгляд. Именно его сверхчеловеческой МОЛОДОСТЬЮ здесь все и питалось. На нем держалось решительно всё… И все…

А Тишин от всего ловил кайф. Его силы и возможности не были ограничены вообще ничем. Он уже давно и бесповоротно взмыл над этой жизнью — и где-то там несся. Объяснение напрашивалось только одно. Наверное, просто он до неприличия счастлив. Ну а что вы хотите, человек именно в те дни женился!

Это было начало моей первой ночи в Москве, мы сидели на слабоосвещенной кухне Тишина втроем — сам хозяин, Соловей и я. Впрочем, не был Тишин в той квартире на Саянской полноправным хозяином. И мы все почти непрерывно бродили по квартире — так почему-то было легче думать.

Тишин был погружен в свою газету. Он временами появлялся на кухне, сгорбившись и сосредоточенно вперив взгляд в пол. Рукой он в крайней степени задумчивости держался за подбородок. Делал круг почета — и исчезал. И я не была вполне уверена, что он сам замечает собственные перемещения. Я провожала его взглядом, и меня так и подмывало осторожно спросить удаляющуюся спину:

— Владимир Ильич, может, чайку?

Впрочем, отзыв на пароль в устах Тишина был слишком банален и предсказуем:

— Х…у! Революция в опасности!

Сама же я сразу ухватилась за его просьбу, адресованную даже не мне. Когда мы вышли из троллейбуса в быстро сгущающиеся июньские сумерки, Тишин сказал с почти нелепой серьезностью в голосе:

— Сергей Михалыч, напиши мне свадебную клятву…

Соловей чего-то заверещал протестующе, у него, похоже, вообще с клятвами была несовместимость. А я только глянула коротко через голову Соловья:

— Сделаем…

И вечер сразу стал перенасыщен смутными, тревожными образами и напряженными, звенящими словами. Я сверяла этот настрой по лицу Тишина, внимательно сканируя глубокую вертикальную морщину между его бровями. Ничего хорошего и земного он не мог пообещать своей невесте. Только смерть и месть, только любовь и войну…

Соловей праздно пил на кухне свой коктейль, Тишин уходил в ночь, мешая в кружке кофе. А я, обхватив себя руками, снова медленно направилась в темноту коридора, тоже не вполне замечая своих сосредоточенно-рассеянных перемещений.

Я уже почти повернула за угол, когда меня догнал голос Тишина: