…Полный провал… Заведомый полный провал любой операции. Вот что такое был Соловей. Вопящая о себе зашифрованность. Мимикрия, доведенная до абсурда. До своей финальной точки. Когда по закону схождения крайностей его незаметность непоправимо проломилась на другой край. На стадию… на совершенно паленую стадию абсолютного разоблачения. Торжество антимимикрии.

Он стер себя до такой степени, что превратился в черную зияющую дыру. В хаотично перемещающийся провал. Он всюду таскал за собой кусок темноты, «чужой» ауры. Он был реально другой, нездешней породы. Такие ни с кем даже не скрещиваются. Если когда-то это, возможно, была безликость, то теперь от него разило безликостью. Весь накопленный потаенный страшный концентрированный жизненный опыт проступил наружу, как мед в сказке, вытопившийся на пузе якобы сожравшего его медведя.

Интуитивное стремление раствориться, исчезнуть выдавало его с головой. Вместо незаметности получилась черная дыра, которая буквально засасывала в себя взгляд. В этот провал можно было рушиться бесконечно…

Воздух вокруг него был наэлектризован. Слишком часто, мне казалось, в этом воздухе веяло чем-то сродни отчаянию…

Он, наверное, так и не понял, что рядом с ним я просто наслаждалась.

Опасный кайф: «Если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя…»

Я отмечала день рожденья именно так, как хотела. «На новоселье в дом обычно первой запускают кошку. А Тишин в Бункер № 2 притащил Рысь…» Мрачных нацболов, до предела замученных апокалиптических масштабов ремонтом в новом нацбольском подвале, в конце июля я усадила в Бункере рядами перед собой. И любовалась ими, продержав в таком положении больше часа. За это время на гитаре Борща я отыграла три десятка своих песен, и, видит Бог, я сделала, что могла. Я не видела эти лица полгода. Мне действительно хотелось петь…

Мы поздно возвращались домой, и на улице у метро я сразу же надежно укрылась от ночной Москвы за спасительной черной спиной. Как-то не осознав, что просто стою последней в очереди за курицей у круглосуточного хачовского ларька. А позади — Москва…

— Ты что, сидела?!

Какой-то изрядно набравшийся мужик, пребывающий в состоянии жесточайшей алкогольной эйфории, видимо, окончательно пошел вразнос. Издалека было слышно: он что-то восторженно декламировал сам себе. И вдруг кинулся ко мне…

Тьфу ты, черт, зараза, срисовал… Но срисовал он не меня. Это он просто учуял звериную ауру скрытого от его глаз Соловья…

…Как я люблю, когда рукав мне оттягивает какой-нибудь козырный туз, которым можно отбиться от чего угодно. Я злобно порадовалась за мужика: ну-ну, давай, подойди поближе…

— Ты одна?! — Мужик был уже совсем близко, когда я, чуть развернувшись, недоуменно кивнула на черную спину впереди меня:

— Конечно нет! Ты что, не видишь?

— Что такое? — Соловей… нет, не обернулся. Он просто сместил в нашу сторону свой острый подбородок градусов на десять.

И мужик заверещал:

— Я оши-ибся! Я был не пра-ав! — Он вприпрыжку принялся удирать от этого подбородка и нешироких монолитных плеч — и, спрятавшись за газетным киоском, продолжал приглушенно визжать оттуда: — Я оши-ибся!..

Соловью, по-моему, стоило усилий сохранить каменное выражение лица.

Уже на остановке он озадаченно произнес:

— Надо отработать это движение, что ли… — Он покрутил головой, запоминая поворот ровно на десять градусов. — Хорошо, силу в ход пускать не пришлось. Потому что силы-то как раз и нет… — и чуть помедлив, договорил-таки: — Одна «реальность»…

Я детально изучила эту спину. Он с маниакальной навязчивостью профессиональной жертвы постоянно поворачивался ко мне спиной.

Зря он это делал.

Я медленно скользила взглядом вниз от приподнятого левого плеча и очень хорошо видела: не так уж он и «реален»… Я в этом неплохо разобралась. Реально — он чего-то не догоняет. Более того: так ошибаться по жизни, как он, — значит упорно искать по свету верную гибель. Чему его на «втором высшем образовании» учили?

Я и без трех лет зоны к себе бы спиной не повернулась…

А я была его тенью. У Кастанеды колдун-индеец дон Хуан произносит самые мистические в моей жизни слова: «Твоя Смерть всегда стоит за твоим левым плечом…»

Я оказывалась у него за спиной неизменно. Даже отпустив от себя с миром жуткую цель, которую привезла с собой в Москву, я уже почти машинально останавливалась в шаге позади него. И мне было интересно: неужели до него так никогда и не дойдет? Не дойдет, почему я так неотступно следую за ним и что намерена сделать?

И как он дальше думает выживать при таких раскладах? Со мной — ладно, ему повезло. Со мной он проскочил. Но тут впору хоть переквалифицируйся и ходи его охраняй. От него самого. Жалко ведь человека, пусть живет… «Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею»…

Я опять скользила глазами по его спине и уже автоматически отмечала про себя: маловат ростом, так-то ничего, но я постоянно на каблуках…

Найду — и убью…

Это просто.

Это гораздо проще, чем можно себе представить. Надо только найти. А в остальном… Я уже срослась с его смертью, она пропитала меня насквозь, она почти заменила мне кровь. Она тяжело оттягивает мне руки. Она прольется с моих пальцев, как скопившаяся на листьях дождевая вода… Его смерть шлифует меня, как нож. Его смерть войдет в него, как уже вошла в меня…

Такая мелочь, как честь… Не тебе, гнида, поднимать на нее руку. Я пригвозжу тебя к твоей смерти, я подарю себе это наслаждение. Никогда в жизни я ничего так не желала. Ты даже не поймешь за что. И меня меньше всего заботит, чтобы ты что-то понял. Наказывать тебя, что-то объяснять? Зачем? Просто найду — и убью. Как бешеную собаку…

Ты даже не поймешь… Кто бы сомневался. В этом-то все и дело. Мы не сошлись во взглядах на такую мелочь, как человеческая честь и жизнь. Так вот я утверждаю, что честь — дороже жизни. Особенно твоей… Для тебя норма — то, что пытался сделать со мной ты? Не обессудь. Для меня норма — то, что сделаю с тобой я.

Найду — и убью.

…Кто-нибудь еще хочет спросить, почему я не вступаю в НБП?..

Я ведь и не думала забывать, как выглядело наше общение в Бункере зимой…