хорошо делается, будто к печке прислонился, так и пышет Плет о к жаром и радостью. Греет. И нипочем ему твои сугробы и вековечные льды.

Старик поднялся с завалинки, обеими руками обхватил голову Безрода и долго не отводил прозрачного взгляда.

— Как? Лучше?

Сивый растянул губы. Вот, гляди, ещё плохо выходит. Не то скривился, не то скуксился.

— На меня смотри, — старик улыбнулся, а сердце бродячего гуляки пропустило удар.

Так пылко, наверное, улыбалась мама. Глаза заволокло неясной пеленой, ровно оконное стекло после дождя, и видится на месте белобородого лица чьё-то другое, тоньше, нежнее…

Спрятал глаза за дедовым плечом, обнимал старика, пока не отпустило. А Улыбай шептал, да по голове гладил:

— Грейся, милый. Грейся.

— Где он? А дайте-ка, братана, сюда! — ровно небольшая дружина во двор влетели четверо молодцев, такие же улыбчивые, как отец и дед. Косы пристроили вдоль стены, целый ряд получился, вроде копейного. От обилия белых зубов, радостных глаз и улыбок сделалось так жарко, как делалось считанные разы — пальцев одной руки хватит перечесть. А двор затопил, ровно приливная волна низкий берег, ядрёный дух свежескошенной травы, зелёный и чистый. А мальчишки и девчонки из дома во двор ссыпались по степенчатому порогу, ровно горошинки, каждую ступеньку обстучали, тук-тук-тук.

— Дядька Безрод!

— Дядька Безрод, а у нас соболя и песцы окотились! Вот!

— Дядька, и меня, и меня поцелуй…

— Какой он теперь Безрод, бестолковые! — загоготали отцы и братья, — Ледобой! Ну, или Сивый на крайний раз.

Младшая, трехлетка Вертляйка протиснулась, просочилась продралась через частокол ног, задергала Сивого за порты, давай, поднимай на руки, хватит со взрослым глупостями заниматься. О-о-о, этот весёлый звонкий смех должен был расколоть тишину деревни, ровно глиняный кувшин, да он и расколол.

— Большую птицу к нам занесло! — крикнул сосед со своего порога, приложив руки ко рту.

— Ты, родич, сильно на бражку не налегай, тебе ещё вон сколько дворов обходить! — гоготнули с улицы — на тыне уже висела целая толпа и приветственно руками махала.

— Ну, уж нет! — Улыбай покачал головой, а Сивый расщекотал Вертляйку так, что кроха восторженно завопила. — Сделаем лучше — все к нам. Эй, Шишка, слыхал? Все к нам!

Сосед с готовностью кивнул, показал, я сечас, только в избу нырну, за бражкой… И дружный, звонкий, заливистый смех на один заряничный вечер вырвал Большую Ржаную из мира, где расползаются вокруг мор и душегубство, и на мгновение Безроду показалось, что и сам он смеётся. В полный голос.

— Ты кого высматриваешь?

— Двужил так и сторонится меня.

Улыбай подмигнул внуку.

— Тяжко ему. На жизнь оглядывается. Сам себе признаётся, что не удалась.

— Вроде не мальчишка, должен соображать.

— А что делать, если наш смех по всей деревне летит? — старик солнечно улыбнулся. — А что делать, если твои племяшки, да мои правнучки сияют, как зерцало? А что делать, если всё ему напоминает Ласточку, и то, как хорошо сложилась бы с ней жизнь? И тут ты, балбес, объявился. Мало ему было нас, неуёмных?

Сивый смотрел, как пляшет народ Большой Ржаной во дворе Улыбая, и растягивал губы. Два. Уже два места на белом свете, где хорошо дышится. Скалистый и Большая Ржаная. Нахмурился. Только взгляд постоянно убегает на полночь, ровно пойманный волк — приручен, да не совсем. Ищет что-то. Или кого-то.

— Деда, не верь. Не я это паскудство творю.

— Глупый, — старик рассмеялся, а Сивый улыбнулся. Вроде старый уже, положено от болячек морщиться, да на скорый конец мрачно коситься, а этот смеется. Порода. — Да в тебя солнце, ровно в зерцало, смотрится, а ты грязь в себе ищешь.

— Не всё со мной благополучно, — Безрод покачал головой.

— А ты плыви.

— Плыви?

— Думал, дед старый, объяснять долго? — старик крепко сжал Безродову руку. — Да, плыви. Швырнут тебя в воду, казалось бы, где земля, а где вода… а ведь плывёшь.

— Да, плыву.

— Рыбой не станешь, жабрами не обзаведёшься, но на берег выберешься.

— Выберусь.

— А в следующий раз Верну привези. И мальчишек. Давненько не видел.

Сивый, не мигая, смотрел на деда.

— Ты знал, что я есть на свете?

Старик улыбчиво кивнул.

— Наверняка не знал, но о чем-то таком догадывался.

Безрод опустил глаза, затаил дыхание, ровно перед прыжком в безду.

— Дед, меня младенца Ледован принял. Он мой повивальный дядька. Вы должны знать.

— Суровый мужчина, — Улыбай покачал головой. — А раньше чего молчал? Боялся?

— Гнать таких родичей взашей, — Сивый ухмыльнулся.

— Доля твоя такая. Затейливо с тобой было ещё до рождения. Непростой народ вокруг тебя вьётся, батюшку твоего только вспомнить. Так отчего дальше должно быть легко и весело?

— А как с отцом было?

Улыбай рассмеялся. Этот не устанет спрашивать, да уж ладно, язык не отсохнет. И ведь каждое слово ловит, ровно новое ищет в старой были. Вертляйка с разбегу прыгнула прадеду на колени, откинулась на Безрода и пальцами повела по узору на рубахе, напевая: «Ржаная, ржаная, солома сенная…»

— А просто было. Только от той простоты голова кругом ушла. Ступил во двор верховой, спешился. Солнце садилось. Ласточка из окна выглядывает, зубами сверкает. Дурочкой отродясь не была, если молодец на коне пожаловал — непременно звать. Или парня на войну, или девку замуж. Броня на нём сверкает, шлем к седлу приторочен, только бармица шеломная звякает, и звень та ровно птица цвиркает — в каждом ухе, да с переливами.

— А яблоню нашу видишь? — Вертляйка шепнула Безроду в самое ухо, пальчиком показала.

Сивый кивнул. Ещё бы не увидеть. Исполинская яблоня. Видна с окраины Большой Ржаной, а тени в ясный день, такой как сейчас, от нее получается столько, что вся деревня пирует за столами, да на солнце и носа не кажет.

— Это его конь! — благоговейно прошептала девчонка и закивала для пущей верности, не счёл бы дядька за болтушку.

— Конь? — Безрод недоуменно усмехнулся.

— Конь, — кивнул старик, улыбаясь. — Неужели не рассказывали? Ещё мальчишкой так помню: пятак возле тына утоптан был, что тракт мимоезжий. Земля крепкая, ровно каменюка, трава не росла. А тут конь твоего батюшки яблоки оставил. Облагодетельствовал, стало быть.

Старик рассмеялся чему-то своему, а Безрод жадно ловил картинку глазами и ушами — вот честное слово, прячешь в душу, как припас на студёную пору. Достанешь промозглой зимой тёплое воспоминание из тайников памяти — ровно кадку с летними огурцами распечатал. Щекочет нос тонкий рассол, а если с мятой, как Верна делает… слюни качает, аж брыли хлюпают. Хоть миску подставляй.

—…Ну оставил и оставил, казалось бы, эка невидаль. Только ведь проросло на том месте! Никогда не росло, а тут нате вам. И полезло, и полезло… сам видишь, ствол вдвоем не обхватишь, вся Ржаная яблоки жует, только хруст стоит. Ровесница твоя. Ну, малеха постарше.

Сивый понимающе кивнул. Да, почти ровесница, и в ту щёлку даже года не всунешь.

— А отец?

— А что отец? Вот как ты понимаешь, что не простой человек перед тобой? Ни тебе бояр, дружинных и теремных, как при князе, один одинёшенек, а проехал бы тогда мимо князь, я и глазом не повел бы. Провели гостя в избу, усадили за стол. Ласточка на бабьей половине возится, с матерью снедь готовят, и нет-нет прилетит оттуда звонкий смех. Она засмеётся, гость шлем поправит, она смеётся, гость шлем поправляет, а звенят оба — что Ласточка, что бармица на шлеме — ровно птицы из одного леска.

Безрод убежал взглядом за дальнокрай, туда, где солнце готовило себе ложницу на ночь, и от того вселенского малинового пожарища во рту кисло-сладко сделалось, ну чисто мальчишкой горсть ягод уговорил — хорошо-хорошо. Сам в беззаботном детстве и следочка не оставил, не узнал такого счастья, а Вертляйка вот точно знает: перепачкалась малиной от уха до уха, даже на носу пятно, и наступи сейчас промозглая ночь — вынес бы девчонку за порог, да светил вокруг, ровно светочем, ещё и попросил бы зубки спрятать, не ровен час петухи попутают, в полночь зайдутся, ровно заря занимается. Да и как